Русские писатели XVII века - [49]

И снова Павел крутицкий и Иларион рязанский пытаются уговорить и переспорить Аввакума. Но где там! Он им «столько напел, сколько надобе». Павел не выдержал, облаял Аввакума и послал его к черту. А митрополит Питирим, как «красная девка, никшнет — только вздыхает».

Не добившись покаяния, собор постановил лишить его сана и отлучить от церкви. Из крестовой палаты Аввакума провели в Успенский собор. Там уже ждал конца литургии дьякон Федор, тоже осужденный собором. Лазаря на собор не привезли, через несколько дней его осудили заочно. Никиту Добрынина Пустосвята расстригли двумя днями раньше.

Аввакуму отрезали бороду, «оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу». Потом предали анафеме. Проклинаемые тут же прокляли отлучавших.

«Зело было мятежно в обедню ту…» 13 мая 1666 года.

Из собора расстриженных отвели на патриарший двор. В Москве началось брожение. Духовная казнь Аввакума возмутила многих. Даже у царя с царицей случилось «нестроение». Марья Ильинична, которой Морозова и другие боярыни все уши прожужжали про Аввакума, стала дуться на царя…

Видно, возмущение в Москве было сильное — отлученную троицу не посмели вывезти из Кремля средь бела дня. В полночь Аввакума вывели к спальному крыльцу, где стрелецкий голова, дежурный начальник царской стражи, удостоверясь, кто перед ним, велел вывести протопопа потайными воротами к Москве-реке. Там его ждал не кто иной, как сам Дементий Башмаков, дьяк страшного Приказа тайных дел, человек, знавший подноготную всех видных людей в Русском государстве.

Башмаков подошел к Аввакуму и сказал:

— Протопоп, велел тебе государь сказать: не бойся ты никого, надейся на меня!

Протопоп! Как будто и не лишали сана.

Что это было — проявление душевной сложности Алексея Михайловича или тонкая психологическая игра? Аввакум предположил второе.

— Челом бью на его жалование, — сказал он не без иронии. — Какая он надежа мне? Надежа моя Христос!

Аввакума повели через мост за реку. Там его посадили на телегу, которую тотчас плотно окружили конные стрельцы под началом полуголовы Салова.

Телега медленно подвигалась в сторону Коломенского, но не по дороге, а стороной, по берегу Москвы-реки, болотами, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Впереди Аввакум увидел такую же телегу и стрельцов. Это везли Федора. Вскоре стало понятно, куда везут. В старинный Николо-Угрешский монастырь, построенный, по преданию, Дмитрием Донским в память победы над татарами.

«На Угрешу привезли в восьмом часу, — писал своим Федор. — И как привезли к монастырю нас, взяли отца Аввакума два стрельца под руки, обвили голову ему епанчей и повели в монастырь боковыми воротами, что от рощи. При виде этого я пришел в ужас и подумал, как помню: в пропасть глубокую хотят нас сажать на смерть; начал (мысленно. — Д. Ж.) прощаться с женой и чадами и со всеми вами верными. И увели Аввакума; не знал я, куда его дели. Пришел полуголова и велел стрельцам взять меня так же, а голову мою рогожею покрыть… Посадили меня в башню пустую, а бойницы замазали и двери заперли».

Сюда привезли и Никиту Добрынина Пустосвята. В конце концов, в Москве узнали, где заключенные. Аввакум написал письмо обугленной лучинкой и даже сумел переправить его своим на Мезень, хотя к нему не пустили ни сыновей, ни князя Ивана Воротынского, сулившего двадцати стрельцам-охранникам «денег громаду». «У Николы на Угреше сижю в темной палате, весь обран и пояс снят… Иногда есть дают хлеб, а иногда и щи. Дети бедные к монастырю приезжают, да получить меня не могут…»

Дети протопопа Иван и Прокопий, а с ними и его племянник Макар Козьмин, были схвачены в монастыре. Все трое говорили, что они племянники Аввакума. Их допрашивали несколько дней, пока Иван и Прокопий не сознались, что они сыновья Аввакума, что подходили к окну темницы («под церковью в палатке»), что спрашивали отца о здоровье.

И он, утешая их, будто бы ответил:

— Живите, не тужите.

Вряд ли во всем признались сыновья узника, отпущенные в конце концов на поруки.

Голодный режим, суровость стражи делали свое дело. Федор и Никита не выдержали, написали притворно покаянные письма, будто бы признали реформу. Их отправили в монастыри, где не было тюрем со строгим режимом. И они оттуда бежали. И снова были изловлены.

В Угрешах Аввакум остался один. Но и не думал сдаваться.

Однажды в монастырь заехал сам царь. Ему уже и дорогу к темнице приготовили, песочком посыпали. Царь подошел к двери, поохал, повздыхал, «постонал», но к узнику все-таки не вошел. Подозвав полуголову стрелецкого, порасспросил об Аввакуме и поехал домой. «Кажется… — писал Аввакум, — жаль ему меня». Знал протопоп и о царице, которая стояла за него, «миленькая; напоследок и от казни отпросила», когда царя «озлобили лукавые власти».

3 сентября Аввакума снова отправили в Пафнутьев монастырь со строгим наказом «беречь его накрепко с великим опасением, чтоб он с тюрьмы не ушел и дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать и никого к нему пускать не велеть, а корму давать как и прочим колодникам».

Аввакум сидел на цепи в темнице, где одно время были заложены и окна и двери. В помещении стоял дым, здесь же отправлялись естественные надобности. Восемь месяцев пребывания в Боровске Аввакум довольно подробно опишет в «Житии»…