Русские писатели и публицисты о русском народе - [5]

При Павле, несмотря на весь страх, который он внушал, все еще в первые года велись несколько екатерининские обычаи; но царствование Александра, при всей кротости и многих просвещенных видах, особливо же в первые года, совершенно изгладило личность. Народ омелел и спал с голоса. Все силы оставшиеся обратились на плутовство, и стали судить о силе такого-то или другого сановника по мере безнаказанных злоупотреблений власти его. Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как иссохли душою. Власть Петра, можно сказать, была тираническая в сравнении с властью нашего времени, но права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества. Добро еще, во Франции согнул спины и измочалил души Ришелье, сей также в своем роде железнолапый богатырь, но у нас кто и как произвел сию перемену? Она не была следствием системы – тем хуже.

(1830).[39]

Мы удивительные самохвалы и грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед. Французское самохвальство возвышает и некоторыми звучными словами, которых нет в нашем словаре. Как мы ни радуйся, а все похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с именинами, с пожалованием чина и проч.

(1831).[40]

За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем над ней. <…>

Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия – Федора, а нравственная – дура.

(1831).[41]

У нас самые простые понятия, человеческие и гражданские, не вошли еще в законную силу и в общее употребление. Всё это от невежества: наши государственные люди не злее и не порочнее, чем в других землях, но они необразованнее.

(1841).[42]

Русская тонкость, лукавство, сметливость сами собою из каждого умного русского делают дипломата.

Запись в дневнике (сент. 1853)[43]

Вчера русский обед в Hotel d’Europe, на котором был и русский разговор и русский спор, т. е. все кричали разом, перебивая друг друга, и все врали во всю мочь.

Запись в дневнике (Ницца, 6 янв. 1859 г.)[44]

Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856)

Англичанин Кук известный миссионер. Я познакомился с ним во Флоренции при проезде его из Иерусалима во Францию. <…> Благоденствие Англии приписывал он всеобще распространенному там духу веры. Я же, со своей стороны, говорил ему с горестию о недостатке веры в народе русском, особенно в высших классах.

Из показаний П. Я. Чаадаева Следственной комиссии 26 авг. 1826 г.[45]

Одна из самых печальных сторон нашей странной цивилизации заключается в том, что тривиальнейшие для всех истины, даже для народов куда менее, сравнительно с нами, развитых, еще скрыты от нас. Ибо мы не шли вместе с другими; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку. Словно висящие вне исторических времён, мы оказались исключенными из всеобщего развития человеческого рода.

Мы не испытали ни малейшего влияния той удивительной, протянувшейся через века связи идей, того развития человеческого духа, которые привели весь остальной мир к теперешнему его состоянию. То, что у других издавна является как бы самой стихией общественной жизни, для нас – лишь теория и отвлеченные умствования. <…>

Посмотрите вокруг себя. Не кажется ли вам, что все только и заняты работой ног? Как будто весь свет пустился в бега. Ни для кого нет предустановленной жизненной сферы, нигде нет ни добрых привычек, ни правил хоть для чего-нибудь, нет даже домашнего очага; ничто не привлекает, не возбуждает ваших симпатий, ничто не остается устойчивым, ничто не сохраняется; всё проходит, всё исчезает без следа. И в своих домах мы будто стоим лагерем; в своих семействах мы похожи на чужестранцев, а в городах уподобляемся кочевникам, даже более того – ибо обитатели степей более все-таки привязаны к своим пустыням. <…>

Каждый народ переживает время неистовых волнений, страстного беспокойства, деятельности без ясно осознанной цели. Это эпоха великих чувств, великих дел и великих страстей. Народы приходят тогда в движение, хоть и без видимой причины, но не бесплодно для потомков. Все цивилизации прошли через подобные потрясения, которые дают им самые яркие воспоминания и самые сильные и самые живительные идеи. Это необходимые основы любого общества. Иначе в памяти не нашлось бы ничего для любви и привязанностей и оставалось бы одно – превратиться в прах своей земли. Сия важная эпоха в истории народов – это юность наций, это тот момент, когда с наибольшею силою раскрываются их дарования, и память о нем составляет гордость и пример их зрелого возраста. У нас же не было ничего подобного. Вначале варварство, потом – грубое суеверие, потом – жестокое и унизительное иноземное владычество, дух которого унаследовала впоследствии национальная власть, вот печальная история нашей молодости. Не было у нас ни бурных дел, ни возвышенной игры нравственных сил. В соответствующее сему плодотворное для других народов время мы видим у себя лишь тусклое и мрачное существование, без жизненной силы без энергии, которое оживлялось преступлениями и смягчалось рабством. Не было ни чарующих воспоминаний, ни властительных поучений национальной традиции. Пробегите мысленным взором все прожитые нами века, всё занимаемое нами пространство, вы не обнаружите ни одного притягивающего воспоминания, ни одного памятника, который воссоздавал бы с живостью и красками прошедшие мгновением без прошлого и без будущего среди мертвого безмолвия. И если иногда в нас пробуждается какая-то деятельность, то отнюдь не от надежды и отнюдь не из желания общего блага, а подобно тому, как ребенок тянется к погремушке в руках кормилицы. <…>