Русские писатели и публицисты о русском народе - [7]

Я отнюдь не хочу сказать, что нам свойственны лишь пороки, а в Европе одни добродетели, Боже сохрани! Я только утверждаю, что народы следует оценивать по общему духу их существования, ибо один этот дух может вознести их к более совершенной морали и беспредельному развитию, а не по каким-то чертам разрозненным национального характера.

Массы подчинены силам, находящимся на вершинах общества. Сами они не мыслят. В то время как меньшинство занято мыслительной деятельностью, удел остальных – чувства, и подобное состояние производит общее движение. За исключением нескольких одичавших рас, которые из человеческого сохранили лишь внешний образ, это относится ко всем народам земли. У древнейших европейцев – кельтов, скандинавов, германцев – были по-своему глубокие мыслители: друиды, скальды, барды. Посмотрите на племена Северной Америки, истребить которые столь тщатся Соединенные Штаты, среди них есть люди замечательной мудрости.

И вот я спрашиваю, где наши мудрецы, где наши мыслители? Казалось бы, благодаря нашему положению между двумя великими частями света, между Востоком и Западом, когда мы опираемся одной стороной на Китай, а другой – на Германию, мы должны были объединить в себе оба величайших принципа духовной природы – воображение и рассудок. Но это не та роль, которую назначило нам Провидение. Напротив того, оно как будто забыло о нас, лишив своего благодетельного руководительства и предоставив собственным нашим силам. Опыт времен не существует для нас – века и поколения протекли без всякого следа. Мы, как будто, изъяты из-под действия общего для всего человечества закона. Мы ничего не дали миру и ничему не научили его, ни единой идеи не вложили мы в сокровищницу человечества, и даже то, что досталось нам, мы исказили и обезобразили. За всё время нашего общественного существования ничто для блага всех людей не произошло от нас, ни единой полезной мысли не зародилось на бесплодной почве нашего отечества; ни одна великая истина не созрела среди нас, мы не дали себе труда изобрести хоть что-нибудь, а из того, что изобретено было другими, мы заимствовали лишь обманчивые внешности и бесполезные роскошества.

Странное дело! Даже в сфере всеобъемлющей науки наша история не дает возможности к чему-нибудь прилепиться, ничего не объясняет и ничего не доказывает. Если бы орды варваров, потрясшие мир, не прошли через нашу страну по пути на Запад, навряд ли для нас нашлась хотя бы одна глава во всей мировой истории. Ради того, чтобы мы были услышаны, нам пришлось распространиться от Берингова пролива до Одера. Великий человек захотел приобщить нас к цивилизации и привить нам вкус к просвещению. Он добыл для нас одежды цивилизации, однако до нее самой мы так и не прикоснулись. Потом другой великий государь провел нас с победами от одного конца Европы до другого. Но, возвратившись к себе из этого триумфального марша через самые цивилизованные страны света, мы принесли такие идеи и надежды, плод коих отбросил нас на полвека назад. В крови у нас есть нечто, отторгающее всякий истинный прогресс. Вся наша жизнь прежде и теперь служит лишь неким великим уроком отдаленному потомству. На сегодня, что бы там ни говорили, мы являем собой провал в духовном миропорядке. <…>

Чем же мы были заняты в то время, когда из столкновения возвышенных религиозных идей с энергическим варварством северных народов рождалось здание современной цивилизации? Побуждаемые фатальным роком, мы искали в презренной Византии нравственный кодекс, который бы просветил нас. Незадолго до сего честолюбивый ум Фотия отторг греков от общей семьи народов, и мы получили учение, искаженное человеческими страстями. А ведь в то время всю Европу вдохновлял животворящий принцип единства. Любое умственное движение стремилось лишь к установлению единства мировоззрения. Чуждые сему великому принципу, мы стали жертвой завоевания. Когда же мы освободились от чужеземного ига и могли бы, не будь этого раскола с Западом, обогатиться процветавшими в то время среди наших европейских братьев идеями, мы, наоборот, впали в еще худшее рабство, освященное самим фактом нашего избавления.

Сколько ярчайших светочей блистало тогда в Европе сквозь окутывавший ее лицо мрак. Бо́льшая часть познаний, коими гордится сегодня дух человеческий, уже в то время предчувствовалась лучшими умами; характер общества вполне определился, и, вызывая к новой жизни языческую древность, христианский мир обретал не достававшие ему формы прекрасного. Но до нас, отгородившихся своей схизмой, не достигало ничего, что происходило в Европе. Нас не интересовали тамошние великие дела. У нас не было ни тех выдающихся качеств, коими религия одарила современные народы и коими они превосходят древних никак не меньше, чем сии последние готтентотов и лапландцев; ни тех новых сил, обогативших человеческий разум; ни тех нравов, которые, благодаря подчинению духовной власти, из диких и грубых сделались мягкими и умеренными. И когда христианство величественно шествовало предначертанными ее божественным основателем путями, увлекая за собой одно поколение за другим, мы, несмотря на наше звание христиан, сидели недвижимо. Пока происходила перестройка всего мира, ничего у нас не воздвиглось, мы спали в наших жалких, крытых соломой лачугах. Словом, новые судьбы рода человеческого совершались не для нас. Плод христианства не нам, христианам, был предназначен. <…>