Русские инородные сказки - 5 - [19]

Кафе для кофе

…А потом, когда мне будет несуществующие тридцать семь — именно несуществующие, потому что в реальных тридцати семи все будет совсем иначе, на них уже составлена линованная ведомость предопределенностей, и вряд ли с этим можно что-то поделать, — так вот, когда мне будет несуществующие тридцать семь, я открою кондитерскую в тихом центре. В старом доме с изумрудно-зеленой потрескавшейся штукатуркой, с колоннами, гипсовыми престарелыми гарпиями и крылечком, сложенным из желтых пыльных кирпичей: девочка Элли нашла свою вечнозеленую маленькую страну. В соседях у меня будет армянский еврей-парикмахер — с блестящими ножницами, дерматиновым облезлым креслом, многочисленными дипломами в блестящих рамках и сыном в Германии, представленным парой ярких фотографий на стенах.

Буду приходить рано, открывать тяжелые шторы, впускать в окно первые слабенькие городские звуки, остерегаясь запахов. Запахов у нас и своих будет достаточно. Медленно греется дородная духовка-печь. Меняю туфли на расшитые шлепанцы, раскладываю сушиться на полосатое полотенце крупные вишни. Щедро сыплю в резаные яблоки молотую корицу, истолченный миндаль и немножко сладких крошек. Умная старушка-кофемолка превращает сахар в сладкое душное облако пудры. Поднимается из кастрюли норовистое и ноздреватое дрожжевое тесто. Высыпаю из мешочков изюм. Мало осталось, на пару дней. Надо будет бежать на базар — большой, городской — и, млея от жарких летних запахов, выбирать неторопливо цветное и сладкое: курагу надо брать посуше, но мягкую, крупную; грецкие орехи — с тонкой шкуркой, нечищеные; миндаль — потереть в ладонях, чтобы непременно с горьким запахом. Синего базилика — пучок в капельках, утренний, свежий; кинзы — это не для дела, это просто так. Кофейных зерен — разных, горьких, сладких, черных и бледных, светло-коричневых. Острого перца — красных, острых стручков, изогнутых, как узловатые пальцы восточной ведьмы…

Протру большое стекло — толстое, витринное, с бликами. Поправлю на маленьких столиках разноцветные скатерти: красная, винная, — у окна; оранжевая, апельсиновая, — у стойки; желтая, шафрановая, — в уголке, под светильником. Возьму веник, прогоню кота с кухни — обидится, но не по-честному, так… Проверю в кассе — дребезжащей, старой — наличие мелочи. Сниму кухонный фартук — простенький, надену белый, кружевной и цветное платье: красное, желтое, синее.

Поставлю на слабенький огонь медную турку — толстую, узорчатую, с деревянной ручкой. Сварю шоколада. Когда появятся ленивые пузыри, брошу семь горошин горького черного перца — на семь горько-сладких душистых летних дней.

Паспорт

…А потом я украду в аэропорту твой паспорт. Просто свистну его из кармана потрепанного рюкзачка с цветными разводами. Твой паспорт и билет. Пойду последней на регистрацию; заспанная женщина в толстых очках, в думах о внуке, вяло сличит мой ускользающий возраст — немного за тридцать и скоро под сорок — с твоей размытой фотографией и отпустит меня с богом — не схватит за рукав железными клещами пальцев, не закричит страшно, не пригвоздит вязальными спицами, по 30 коп. за пару, к стойке. Просто зевнет и пропустит.

Тогда утром я проснусь в чужом городе — в комнате под крышей, с танцующими под ногами половицами деревянного пола, с запахом кофе — джезва на маленькой газовой горелке, с плакатом Боба Марли, с вянущими желтыми розами в ведре, с видом из окна на небо — серо-голубое, как обложка школьной тетради. Собрав в холщовую сумку карандаши, краски, планшет и желтоватые шершавые листы, пойду не торопясь по длинным извилистым улицам — по шоколадным неровным мостовым, криво расчерченным для игры в лилипутские классики, глядя в леденцовые толстые стекла витрин маленьких кафе и магазинчиков, где продают непрактичное, копеечное, разноцветное счастье. Зайду в индийский магазин — пахнущий сладким, дымным мускусом и прохладной ночной фиалкой. Сверю возможности с желаниями — куплю оранжевую юбку, расшитую бисерными малиновыми слонами, и отыщу в картонной коробке с уцененными чудесами деревянный расписной браслет. Юбка продевается через браслет, как пуховый оренбургский платок через обручальное колечко. Сложу немудрящие свои радости в пакет и снова на улицу — через длинный мост со статуями с натертыми руками многих праздношатающихся фиговыми листьями, поделюсь вчерашней булкой с голубями, бегом за поворот у витрины с бесконечно клюющим колодец стеклянным журавлем — до твоего дома…

И чтобы вечером красное терпкое вино в двух разных, по-разному надколотых чашках, и ветер с реки, и пачка набросков: твои руки, твои волосы, поворот головы, — и плеер в такт шагам: «Васильевский остров прекрасен, как жаба в манжетах; отсюда с балконца, омытый потоками солнца, зовет, и поет, и дрожит»; гудящий компьютер на столе, и денег — ровно до следующих случайных денег. «А в сердце не смолкнет свирель…»

Утром ты проснешься на широкой кровати, потянешься, сбивая на пол легкое одеяло. Кому они нужны тут, эти одеяла? Прятаться от искусственного кондиционированного холода? В ванной — живые цветы, похожие на лилии, но больше и запашистей; на столе в корзинке — фрукты. Босыми ногами ступишь на теплую плитку балкона — и тело обволакивает теплый влажный тропический воздух, немного сдобренный морским ветром. По дороге к пляжу кинешь кусочек вчерашней булки золотым рыбкам — кинутся как никогда не кормили, толкаясь. Поймаешь в кармане халата вибрирующий телефон и долго будешь говорить о разном: дела никуда не исчезают даже в отпуске. Единственное, что тебе никогда не грозит, — это нежная маета скуки. Завтра самолет — «дикая, дивная птица», хе-хе, — вернет тебя домой — в прохладный серый город, где…