Русские беседы: соперник «Большой русской нации» - [42]
Поскольку именно противоправительственные разговоры и обсуждавшиеся в них планы деятельности составили основное содержание обвинения, то из этого и вытекает невозможность отчетливо разграничить членов общества от других участников схожих [31] разговоров, что вынуждало, например, П.А. Зайончковского говорить о кирилло-мефодиевцах в разных смыслах, включая в число собственно членов «лишь Костомарова, Гулака, Навроцкого, Пильчикова и Петрова… Но Кирилло-Мефодиевское общество не было еще оформленной организацией… Согласно с этим определением, можно считать также членами общества литератора Кулиша, студентов Маркевича, Андрузского, Посяду, помещика Савича и, наконец, Шевченко» (Зайончковский, 1959: 68–70). Следствие разделило всех привлеченных по делу и найденных виновными на три категории:
(1) члены «Украйно-славянского общества», которое «существовало, но только несколько месяцев – в исходе 1845 и начале 1846 г. между тремя лицами: Гулаком, Белозерским и Костомаровым» (т. 1, № 69, стр. 64, доклад кн. А.Ф. Орлова Николаю I о деятельности Кирилло-Мефодиевского общества и предложения о наказании его членов, от 26.V.1847), причем Гулак был квалифицирован как «главный руководитель Украйно-славянского общества» (там же, стр. 69),
(2) «лица, приближавшиеся к Украйно-славянскому обществу», к которым были отнесены Навроцкий, Андрузский и Посяда (там же, стр. 66),
(3) и «лица, виновные в преступлениях, отдельных от Украйно-славянского общества» – в эту категорию вошли Шевченко и Кулиш (там же, стр. 67–68).
Столь ограниченные результаты следствия, равно как и сравнительная мягкость наказания и назначение его по докладу без суда, были связаны с тем, что правительство оказалось не заинтересовано в придании делу громогласности, а главным предметом опасений на первом этапе расследования были предполагаемый польский след и международные связи заговорщиков. Как докладывал кн. А.Ф. Орлов в заключении по делу, «сведения, первоначально полученные и даже открывавшиеся при дальнейшем развитии следствия, представляли Украйно-славянское общество весьма в важном виде и многие обстоятельства заставляли думать, что общество имело окончательное устройство тайного злоумышленного дела…», но в дальнейшем следствием было открыто, что «сколь ни важна в разных отношениях вина прикосновенных лиц, но собственно политическое зло, к счастью, еще не успело развиться до той степени, как представлялось по первоначальным сведениям. Доносы и первые сведения, как всегда бывает, преувеличивали важность, и дело оказалось в виде менее опасном» (там же, стр. 63, 64).
Если власти первоначально опасались заговора (что проявилось в обостренном внимании к связям членов кружка с офицерами), то вскоре выяснилось, что они имеют дело с «заговором идей», применительно к которому непубличность разбирательства – лучшее из возможных решений во избежание распространения нежелательных мнений и взглядов, так что одним из следствий дела Кирилло-Мефодиевского общества стало долговременное (вплоть до 1856 г.) усиление цензурной бдительности относительно как украинофильских, так и славянофильских в целом публикаций. Когда ключевые участники общества и близкие к нему лица вновь получили возможность публично и от собственного имени высказывать свои взгляды, последние успели претерпеть существенное изменение, однако и после реформирования цензурных границ дозволенного, как можно видеть по процитированному выше мемуарному отклику Костомарова, многие сюжеты прошлого трактовались весьма осторожно, а многочисленные документы, принадлежавшие участникам общества и близким к нему лицам, были уничтожены. В этой связи огромную ценность для реконструкции интеллектуальной истории «Книги бытия…» имеют впервые опубликованные в относительно полном объеме[32] лишь в 1990 г. материалы следствия (Кирило-Мефодiївськое товариство, 1990), к каковым мы и обратимся.
Материалы следствия, относящиеся к «Книге бытия украинского народа»
Сразу же после ареста, 28 марта 1847 г., Костомаров назвал найденный у него текст «собственноручным, им самим сделанным переводом одного места из польского революционного сочинения „Pielgrzymka narodu polskiego“» (т. 1, № 325, стр. 244), но, поняв, что ближайшее сличение текстов выявит, что рукопись не является переводом, дал (до 30 марта) новое, самоличное пояснение: «Вдобавок к прежнему своему показанию, желая искренностью очистить свою совесть и не оставить в душе своей ничего скрытого, я считаю долгом присовокупить следующее: в бытность на Волыни достал я на польском языке написанное сочинение с примесью малороссийского, приписываемое какому-то из польских эмигрантов из Украины, которое я тогда перевел, а впоследствии заметил, читая Мицкевичеву „Pielgrzymku“ что оно не что иное как сколок, из любопытства переписал его в другой раз с намерением добиться, польская ли, Мицкевичева, валедка появилась прежде малороссийской или последняя. Это сочинение одно из тех, которое и в стихах и в прозе распускали поляки для возмущения украинцев во время своего мятежа, и отличается во многих местах едким и гнусным тоном не только против царствующей власти, но и против идеи власти вообще. Держа его для себя, я имел неосторожность давать его Гулаку, в чем считаю себя виновным» (т. 1, № 327, стр. 246–247).
