Русские беседы: лица и ситуации - [80]

Победоносцев на протяжении всей своей интеллектуальной биографии демонстрировал удивительное постоянство мысли в сочетании с интеллектуальной восприимчивостью – он был живым наблюдателем происходящих споров, сохраняя неизменность той оптики, сквозь которую воспринимал последние. Однако его воззрения могут служить замечательным примером «маскирующей» роли идеологии: на практике большинство из отстаиваемых им тезисов служили обоснованием и защитой тем установлениям и действиям, которые им прямо противоречили – отстаивая обычное течение дел, «тишину», Победоносцев стал одним из столпов режима чрезвычайного положения, неизменно критикуя бюрократию и восславляя «простого человека», он последовательно отсекал большинство способов внешнего контроля за деятельностью бюрократической машины и т. д. Представляется, что его случай типичен для последовательного консерватизма не как орудия критики, но становящегося идеологией государственной власти, точнее, одним из инструментов, имеющихся в ее арсенале, позволяющим обосновывать изменения через стремление сохранить неизменность и неизменность через стремление дать ход «органическим» переменам.

10. «Староземец» Д. Н. Шипов

Дмитрий Николаевич Шипов принадлежит к числу одновременно и достаточно известных и не очень хорошо знаемых персонажей отечественной истории. Имя его знакомо любому, хоть мельком интересовавшемуся политической историей Российской империи начала XX в. – он был лидером земцев, организатором земских съездов, оппонентом Плеве и Витте, его кандидатура рассматривалась как желательная для замещения поста государственного контролера в первом после Манифеста 17 октября 1905 г. совете министров, ему предлагалось возглавить правительство в ходе переговоров с представителями общественности перед роспуском I Государственной думы. На протяжении более чем десятилетия (с восшествия на престол Николая II и вплоть до государственного переворота 3 июня) он был одной из наиболее заметных общественных фигур, чье имя было постоянно на слуху, позиция которого, в последние годы этого периода редко имевшая за собой большинство, тем не менее имела вес, которым невозможно было пренебрегать.

И вместе с тем о нем самом говорят мало – он упоминается, его слова и суждения передают мемуаристы, но его собственная фигура почти никогда не заслуживает в глазах вспоминающего самостоятельного очерка. Примечательно, что мемуары самого Шипова не исключение – в них он практически ничего не говорит о себе и о своем, выходящем за пределы публичной ипостаси, в одном случае называя их отчетом «о моей общественной деятельности»[463]. Разумеется, к подобному стилистическому решению были и сугубо прагматические основания: текст писался в расчете на публикацию еще при жизни автора (как и случилось, книга появилась в издательстве Сабашниковых в 1919 г.), спустя годы после ухода из политики, когда стало возможным подвести итоги своей деятельности и объяснить свою позицию, по мнению автора, далеко не всегда верным образом понимаемую не только широкой публикой, но и непосредственными оппонентами, но когда для личного, исповедального или хроникального рассказа еще не пришло время. В иной ситуации Т. Г. Шевченко писал в приступе к своей автобиографии: «Я бы желал изложить их [т. е. «факты моего существования». – А. Т.] в такой полноте, в какой покойный С. Т. Аксаков представил свои детские и юношеские годы, – тем более, что история моей жизни составляет часть истории моей родины. Но я не имею духа входить во все ее подробности. Это мог бы сделать человек, успокоившийся внутренно и усвоенный насчет себе подобных внешних обстоятельств. Все, что я могу покамест сделать в исполнение вашего желания, это – представить вам в коротких словах фактический ход моей жизни»[464]. Нечто подобное, представляется, имел в виду и Шипов, когда составлял свои «Воспоминания и думы…», вводя в текст многочисленные документы, письма, протоколы заседаний и т. п. – они позволяли ему передавать «фактический ход моей [публичной] жизни», предъявляя публике только то, что к ней изначально относилось, и сохраняя частное, приватное в его собственном статусе. Впрочем, подобное стилистическое решение было, надобно полагать, не трудно для автора, поскольку и в иных своих текстах, в том числе и в дружеской переписке, он не богат на подробности и размышления над частной, личной или семейной, стороной существования, касаясь их лишь в той степени, в какой это необходимо.

Отмеченная двойственность историографического облика Шипова побуждает попытаться реконструировать систему его взглядов и наметить этапы ее эволюции: указанная задача – основная в настоящем очерке. Впрочем, реконструировать эволюцию мы попытаемся лишь применительно к двум последним десятилетиям его жизни и деятельности – говорить о более ранних этапах весьма затруднительно в силу крайней ограниченности источников. Хотя «известно […], что Шипов на протяжении всей сознательной жизни собирал личный архив» и «при этом автор “питал” склонность к фиксации в своих дневниковых записях важных общественно-политических событий, вел обширную и систематическую переписку со многими видными деятелями местного самоуправления»