Русские беседы: лица и ситуации - [66]
Политический протест был не отличим от шалостей юности, впрочем, старики и люди почтенные тоже начинали «шалить». Все не столько менялось, сколько готовилось (или казалось готовящимся) измениться. Помянутый выше Потанин писал своему сибирскому знакомому Н. Ф. Усову, зазывая его в столицу:
«Спешите же скорей сюда! Время такое, что отовсюду сюда едут. Великие политические события готовятся! Нужно и нам приготовиться к их встрече»[354].
Кого-то в Петербург звали, других начинали из столицы изгонять, а в случае с Щаповым все случилось куда менее привычным образом – он в столицу едва ли не «выслан». Привычно говорить, что «время определяет человека», но в случае Щапова это верно как мало для кого – то, как сложилась его жизнь, что с ним случилось и какое влияние имела его мысль, можно понять, только если постоянно держать в памяти те несколько лет, когда разворачиваются основные события его «общественной биографии».
В Петербург из Казани Щапов поздней весной 1861 г. выехал сам – по доброму совету попечителя Казанского учебного округа, кн. П. П. Вяземского, рекомендовавшего не дожидаться ареста по делу о произнесенной им речи на панихиде по убитым крестьянам села Бездна, а самому явиться для объяснений. Впрочем, жандармский офицер, сопутствовавший Щапову, после Нижнего вступил в свои официальные права, но поездка, по крайней мере если судить по словам Щапова, оказалась приятной – они выпивали по маленькой и приятно беседовали об ученых предметах, так проделав путь до Петербурга (заметки, сделанные в продолжение этого пути, Щапов намеревался обработать и составить нечто в духе «Путешествия из Петербурга в Москву»; план этот, как и многое в жизни автора, остался не доведен до конца). Представленный в III Отделение, он был помещен там и остался доволен и «нумером», находя его более чистым, чем казанская квартира (казанский и петербургский знакомый Щапова, Н. Я. Аристов, находил, что это и не удивительно). Времена были странные – и с Щаповым поступили весьма неожиданно: в Казань возвращаться ему было запрещено, из духовной академии он был отставлен[355], но при этом принят новым министром внутренних дел П. А. Валуевым, взявшим его на службу и поместившим заниматься делами о раскольниках – без всяких чиновничьих поручений, для того, чтобы он продолжал свои научные изыскания.
Если казанская речь сделала Щапова общероссийской знаменитостью, то известность его началась несколькими годами ранее. Сын сельского пономаря из деревни Анги, в Иркутской губернии, от матери-бурятки или тунгуски, он пошел по стопам старшего брата, уже обучавшегося в Иркутске, в приходское училище – чуть менее восьми лет от роду, затем перешел в семинарию и, в числе лучших учеников, в 1852 г. отправлен от епархии поступать в Казанскую духовную академию[356]. О детских и юношеских годах его известно не очень много, сам он был восхищен «Очерками бурсы» Помяловского, познакомился с ним и написал для «Искры» заметки о бурсе («Из бурсацкого быта»), незаконченные, явно автобиографического плана, во многом перекликающиеся с очерками его приятеля. В дальнейшем его происхождение и жизненный путь служили основанием для ссылок на знание народа, близость к нему – черта, характерная для многих поповичей[357], и, как и для многих из них – фиктивная или, точнее, отражающая противопоставление дворянской культуре[358]: с 8 лет и до 25 он жил в изолированных учебных заведениях, в кругу сверстников и преподавателей, в специфической атмосфере, которую сложно отождествить с «народным бытом», если под «народом» понимать, как в это время обычно и делалось, крестьянство.
Поступивший двумя годами позднее в Казанскую академию Аристов вспоминал:
«[…] остановил мое внимание студент, физиономия которого носила ясные следы восточного происхождения: длинный нос, небольшие черные глазки с характерным разрезом, высокий лоб, оливковый цвет кожи и вьющиеся черные волосы, нервные движения и живая частая речь – все это сразу отличало его от других студентов. Спрашиваю земляка: “кто этот студент и откуда?”. Он с улыбкой ответил: “Щапов, великий чудак, из бурят, прислан из иркутской семинарии и живет здесь два года, перешел на старший курс; такого ретивого к занятиям студента едва ли видела казанская академия в стенах своих со дня основания”.
Что же он так трудится особенно, разве не обладает способностями?
Какое!.. Самый даровитый и трудолюбивый человек»[359].
Студентом он был даровитым, но увлекающимся, с трудом соблюдающим всякий размеренный порядок и форму – так, когда раздавали темы сочинений, он первым хватался за понравившуюся ему, в тот же день приступал к работе, которая безмерно разрасталась, и в срок предоставлял труд, остававшийся не завершенным. Черта эта сохранилась у него на всю жизнь, сходным образом читал он и лекции, выхватывая отдельные эпизоды, рассказывая о том, что в данный момент его занимало или статью о чем он готовил – на фоне других преподавателей, многие из которых механически отчитывали свой предмет, такая манера привлекала к нему студентов, слышавших живое слово и готовность рассуждать с ними об истории, а не диктовать записки для подготовки к экзамену.
