Русские беседы: лица и ситуации - [56]

Кажется, в рукописи, с которой я списал, есть какая-то неточность, но, во всяком случае, неважная. Не правда ли, что эта молитва уже человека нашего, XIX века? Ни Златоуст, ни Григорий, ни Василий, ни другие молитвенники (если не ошибаюсь) не сказали бы: не знаю, чего мне просить, не знаю, чего мне нужно, безмолвствую, не умею молиться, Сам во мне молись. Это молитва человека верующего, но критически относящегося к собственным движениям души, обессиленного анализом себя самого и своих потребностей. Впрочем, мне казалось бы, что молитва современного человека, у которого сознание, так сказать, заступило место совести, а размышление заглушило ее простой голос, – у которого сознание, отражая в себе как в зеркале все движения души, заставило усомниться в их искренности и в собственной правдивости, – молитвы такого человека, устающего от борьбы и возни с самим собой, могла бы выразиться иногда в одном простом вопле: Господи, отыщи во мне правду мою!» (стр. 288–289, письмо от V – нач. X. 1872).

На вопрос Аксакова Самарин отвечал 5/17.X.1864 г. из Брюсселя:

«Ты спрашиваешь, пишу ли я Дневник. – Странный вопрос, почти даже обидный для меня. Или ты не знаешь, что дневники могут вести только немцы или англичане.

А действительно стоило бы. Сколько интересного» (стр. 207).

И Аксаков, и Самарин несколько раз в жизни принимались вести дневник – но они не были ни немцами, ни англичанами, так что все подобные попытки прекращались довольно скоро: опыт самоотчета, анализа не только обстоятельств своей жизни, но и самих себя был для них потребностью, удовлетворение которой они находили в письмах, чья регулярность и наличие реального собеседника упорядочивала и подталкивала к фиксации себя в письменном слове. В этих письмах (помимо массы ценнейших сведений, мнений о делах политических и литературных и т. п.) есть еще и другое, куда более важное – отразившийся облик положительно прекрасных русских людей, нравственно-добротных, крепких, умевших жить правильно, в том числе и благодаря неизменному сомнению в самих себе, но не в своем идеале, а лишь в верности своего понимания, в сомнениях, находящих не оправдание слабости, а лишь силу к действию.

7. «Дамский круг» славянофильства: письма И. С. Аксакова к гр. М. Ф. Соллогуб, 1862–1878 гг.

Публикуемые письма представляют интерес не только своим содержанием, но и как образчик переписки Ивана Сергеевича Аксакова с «дамским кругом» славянофильства. Исторически так сложилось, что после опубликования писем молодого Аксакова, адресованных родным и составляющих своего рода эпистолярный дневник 1844–1856 гг., в дальнейшем издавались преимущественно его письма к публицистам, государственным деятелям и т. п. персонам – выбор казался логичным с точки зрения контактов и информационной насыщенности. Однако даже в эти первоначальные эпистолярные подборки вошли письма к графине Антонине Дмитриевне Блудовой[248], поскольку их значение для истории жизни и деятельности Ивана Сергеевича несомненно. Сами по себе они, однако, не представляют собой исключения из довольно многочисленных писем Аксакова, обращенных к дамам, – назовем лишь переписку со Свербеевой или с княгиней Черкасской. Роль «дамского круга» в истории славянофильского направления не то чтобы недооценена, но явным образом «недопроговорена»: славянофильство по своему типу социальной организации принадлежит к «идейным» направлениям конца XVIII – первой половины XIX в., т. е. основой вхождения в круг и пребывания в нем служит не только (а иногда даже и не столько) идейная близость, сколько связи родства и свойства, иногда соседские – и гораздо реже общая служба или пребывание в одном учебном заведении[249]. Соответственно, вхожими в круг оказываются не отдельные лица, а семейства. В русском дворянском обществе первых двух третей XIX в. большую и одновременно в значительной степени непубличную роль играет «женская половина», выстраивавшая сети контактов и влияний, которые для внешнего взгляда остаются малообъяснимыми.

Так, например, осведомленность Аксакова о планах верховной власти связана с придворным положением его жены Анны Федоровны и ее сестер – Дарьи и Екатерины, дочерей Федора Ивановича Тютчева, фрейлин императрицы. В письме от 15 августа 1878 г. он уведомляет Свербееву, что, по сообщению Дарьи и Екатерины Тютчевых, они смогли узнать об обстоятельствах, сопровождавших решение о закрытии Московского Славянского общества и о высылке Аксакова из Москвы: «<…> причина остается им положительно неизвестною и держится в секрете, по крайней мере для главнейших представителей женского персонала при дворе»[250]. Это говорило об уровне секретности операции; равно как, напротив, снятие «опалы» с Аксакова и дозволение вернуться в Москву было связано, по крайней мере отчасти, с поддержкой, которую он имел на половине императрицы.

Иными словами, это ситуация еще «политики старого стиля», когда центром принятия решений является двор. Ориентация на такого рода политику (в модернизированном варианте, поскольку одновременно учитывается и общественное мнение, его пытаются формировать и мобилизовывать, но объектом целевого воздействия оказывается в конечном счете двор), помимо прочего, объясняет причины упадка «политического славянофильства» в 1880-е годы. Со времен Николая I все в большей степени решения вырабатываются и принимаются в рамках бюрократической машины – современники отмечают, что если раньше принадлежность ко двору давала власть, то теперь обладающие властью (такие министры как Вронченко, поднявшиеся по всем ступеням бюрократической лестницы), становятся придворными