Русские беседы: лица и ситуации - [55]

Рассказывают, не знаю, правда ли, будто бы Шеллинг сказал раз, говоря о Станкевиче: “Перестаньте укорять его за бездействие; такие люди тем уж служат ближним, что живут”. Эти слова можно применить к Константину» (стр. 187).

С этим связана и забота о надлежащей публичной памяти – собеседники осознают, что история пишется не ими и не с их позиций, она рассказывается образом, далеким от того, который воспринимается ими как адекватный – не столько с точки зрения фактов, сколько интерпретаций, понимания позиции славянофилов в прошлом. Выступление Дмитриева-Мамонова на страницах «Русского Архива» будет воспринято обоими корреспондентами столь болезненно именно потому, что автор – в прошлом их знакомый, человек, вхожий в славянофильский круг, предпримет атаку не на «славянофилов» (подобное выступление было бы еще одним в ряду прочих), а, напротив, выступит как защитник старых славянофилов от нынешних – от самих Аксакова и Самарина, утверждая, что они ушли «вправо»: нападение тем более существенное, что в нем был свой резон. В том же 1873 г. Аксаков будет делиться с Самариным своими основаниями отказать Пыпину в просьбе (переданной через Кавелина) передать хранящиеся у него письма Белинского к брату Константину и советоваться как поступить:

«Сообщить Пыпину письма Белинского, где он ругает с бешенством брата, – без писем самого Константина, – я не могу – ради правды, – а мне не известно, сохранились ли в бумагах Белинского эти письма: думаю, что нет. Во всяком случае, я не могу делать Пыпина судьею этого разрыва и этой переписки, прежде чем я сам дам всему этому освещение, которое считаю истинным. Есть письма брата к другим лицам, в которых он говорит об этом разрыве. Я не могу заставить Пыпина ни принять точку зрения брата, ни напечатать его истолкований или писем, ни выдавать брата Пыпину на осуждение, ради возвеличивания Белинского. – Со временем я сам все это напечатаю или приготовлю к печати.

Странно мне то: когда Пыпин писал характеристику брата и вообще славянофилов, он не обращался ни к кому из нас за получением более верных сведений и напечатал, что с славянофилами западникам трудно было спорить, потому что славянофилы держались в более выгодной, в смысле правительственном, позиции, и этим иногда пользовались. К. Д. Кавелин не подвигся разъяснить Пыпину “исторической истины”» (стр. 294, письмо от 14.IV.1873).

В этой ситуации заметна объективная слабость оставшихся представителей славянофильства: они не обладают ресурсами, достаточными для того, чтобы сделать свою интерпретацию не только преобладающей, но даже различимой на фоне преобладающей, так что единственным выходом остается «слабое» решение – ограничить доступ к информации и тем самым не позволить противостоящим версиям прошлого утверждать себя как основанным на всеобъемлющем анализе материалов – зафиксировать «пробел», в надежде в последующем, при изменении своего положения или общественных настроений, использовать его как основание уже для своей речи.

О славянофилах невозможно говорить вне православия – оно было для них тем, из чего они стремились исходить и к чему восходить, старательно избегая соблазна отождествить Церковь с иерархией, равно как суждения конкретного иерарха – с учением Церкви. Широко известно, что отношение славянофилов к Филарету Московскому было сложным, не умещающимся в какую-либо простую формулу, в особенности критично к московскому иерарху был настроен Аксаков, отдававший при этом должное масштабу его мысли и личности. Так, по получении второго (богословского) тома сочинений Хомякова, отпечатанных Самариным в Праге вместе с его знаменитой вступительной статьей, Аксаков, извещая собеседника о погребении московского святителя, писал: «Я очень жалею, что Филарет не дожил до издания 2 тома Хомякова и твоего предисловия. Когда я слушал твою статью, постоянно имел в виду Филарета. Был крупный противник, была сила, с которой борьба требовала напряжения сил. А теперь скоро придется бороться против бюрократических и канцелярских прогрессивных исправлений церкви Толстого[247]» (стр. 245, письмо от 29.XI.1867).

А в обширном письме, в котором Аксаков дает очерк поразившего его неожиданной глубиной религиозной жизни женской части аристократического семейства Орловых-Давыдовых, он обнаруживает совсем другую сторону своего взгляда на Филарета – видя в нем человека одной с собой эпохи, находящего новые, свои слова для выражения общего, нового по сравнению с предшествующим, религиозного сознания:

«Кстати, так как я заговорил о религиозной материи. Знакома ли тебе “Молитва митрополита Филарета”. Недавно в какой-то духовной газете она была напечатана; я прочел ее в первый раз, но она оказалась уже давно известною некоторым в рукописи. Эта молитва, конечно, может занять место и, вероятно, займет в молитвенниках, рядом с молитвами Иоанна Златоуста, Василия Великого и других отцов церкви, но она отделяется от них своею оригинальностью. Она очень коротка. Вот она:

“Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты меня любишь паче, нежели я умею любить себя самого. Отче, даждь рабу Твоему, чего он сам просить не умеет. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения; только предстаю пред Тобою, сердце мое Тебе отверзаю. Ты зришь нужды мои, которых я не знаю: зри и сотвори по милости Твоей. Порази или исцели, низложи или подними меня: благоговею перед изволениями Твоими, не зная их, безмолвствую, приношу себя в жертву Тебе, предаюсь Тебе: нет у меня желания, кроме желания исполнить волю Твою. Научи меня молиться, Сам во мне молись”.