Русская Венера - [58]

На третий день не выдержал, отправился в ближнюю деревню по тропе, долго бежавшей у подножия округлой, кротко зеленеющей сопки. В сопку врезалась плавным, неглубоким клинышком ложбина. В истоке ее темнел резной листвой боярышник да редко топорщились молоденькие сосны, а в устье белел новенький балаган-вагончик на колесах и выглядывали из травы серые пеньки ульев.

Микулин остановился, в один взгляд, в один вздох вобрал эту клеверную ложбину, до краев загруженную рабочим, миротворным гудом пчел. Разглядел на двери вагончика надпись: «Владения бортника Вагина», сделанную наспех, углем, пока, видимо, не остыло шутливое настроение этого Вагина или же его гостя. Разглядел и сразу же позавидовал, что не он хозяин самодеятельной пасеки, не он вспомнил старинное слово «бортник», не он догадался поселиться в этой ложбине.

Оглянулся, облепило лицо горячим, тяжеловато-сладким ветром — от сопки к реке склонялось поле цветущей гречихи. Глубоко, с причмоком вздохнул, решил постучать в дверь бортника Вагина и увидел, что от балагана к ульям шел старик в белой рубахе, в ичигах, тусклая седина кольцами наползала на воротник, кудрявая же борода была темно-русой, как бы помладше волос на голове.

— Здорово, дедок! — с неожиданной, зычной свойскостью гаркнул Микулин. — Бог в помощь!

— Добрый день, молодой человек. — Старик выговаривал слова негромко, с этакой интеллигентною мягкостью, и щурил голубые, без старческой белесости, глаза. Вроде бы усмехнулся расхожей бойкости Микулина.

— Медок не продаете? — Микулин смешался: вообще этот бортник Вагин никакой не дедок: и лоб упруго, почти молодо блестит, и глаза ясные, пристальные — постарше его, конечно, но только не дедок.

— А бога-то как это вы вспомнили? — пасечник, улыбаясь, возвращался к балагану. — Торговать не торгую, но угощу с удовольствием.

— Спасибо. — Неловкость отпустила, Микулин тоже улыбнулся. — Да как. Вижу, старинное дело, читаю старинные слова, вот и вспыхнула поговорка.

— Милости прошу, — пасечник пропустил его в вагончик. — Хорошо, что всплыла. Признаюсь, я бы и не взглянул в вашу сторону, если бы не поговорка. Не люблю напористых прохожих. А вы догадались добра пожелать. — Пасечник засмеялся, как-то мило и по-детски приклоняя в это время голову к плечу. — У поговорочки, правда, изъянец есть. Все всевышнего норовим в помощники послать, а сами предпочитаем в сторонке держаться. Однако же не в этом суть. Спасибо на добром слове.

— А я и помочь могу. Хотите? Могу, могу угощение отработать.

— Присаживайтесь сначала. Вот вам ложка, вот чашка, — пасечник зачерпнул воды из деревянной кадушки. — А это чтоб язык не приклеился. А помощь мне, — пасечник с изучающим прищуром посмотрел на Микулина, — и помощники, добрый прохожий, не нужны. Управляюсь в свое удовольствие. Пчелы у меня — работники.

Микулин хватанул две-три полнехоньких ложки прозрачного, тяжелого, тягучего — нутро занялось медленным жаром, и он поспешно залил его ледяной водой.

— А вы… не имею чести знать вашего…

Пасечник остерегающе поднял темную, твердую и на вид ладонь, легонько загородился ею: мол, вовсе ни к чему представляться при этой необязательной и случайной встрече.

— Понял, настаивать не смею. Можно, я вас буду звать — добрый пасечник?

Тот совсем закрыл один глаз — прицелился оценивающе и как-то бесовато.

— Так, так. В моем доме, за моим медом и еще смеете, говоря языком шпаны, заедаться? Что же, приветствую, валяйте «доброго пасечника».

— Добрый пасечник, никак не могу осилить вашего разделения живущих на прохожих и пасечников. Или я что-то не так понял?

— Замечательно. Если бы каждый, глотнув меда, любопытствовал таким образом, я бы весь мед пустил на угощение. Именно так, добрый человек! Только прохожие и только пасечники. Вот вы — совершенный прохожий. Пригласят — зайдете, не пригласят — пройдете. Взгляд налево, взгляд направо и снова вперед. А может, все не так? Может, я ошибаюсь? Уж вы простите гостеприимного хозяина.

— Мрачновато, туманно. — Микулин потянулся к чашке с медом. — И чересчур многозначительно. Я — не прохожий, я — отпускник. Прошу учесть это обстоятельство. Можно, я еще… м-м… вкушу? Да-а. Существенное дело — пасека. Развлекаетесь на досуге?

Пасечник опять приклонил голову к плечу, засмеялся:

— Славно, замечательно. Отпускник, значит, ни о чем не хочу думать. Значит, положено не думать.

Микулин чуть не поперхнулся.

— Откуда вы знаете?! Ну, добрый пасечник! Вы, видно, подслушивали. Я три дня хочу о чем-нибудь подумать — извелся весь — и не могу. Выяснил, что не о чем думать. Голова не приспособлена. Может, выручите?

— Прохожий! Настоящий милый прохожий! — Пасечник во все глаза — и вроде не прикидывался — рассматривал Микулина. — Очень вам сочувствую. Хотите, меду с собой дам? Вдруг поможет?

— Да нет уж, спасибо. Пока хватит. А то по усам потечет. Эк вы тут устроились! Кто ни пройдет — все прохожий. — Микулин встал. — Скажите, добрый пасечник, а вы-то умеете о жизни думать?

— Так себе, не очень. — Пасечник обхватил бороду ладонью и с непритворным туманом в глазах вздохнул: — Вот угадайте лучше на прощание. Угадайте, я вам пасеку подарю. Не хмыкайте и не улыбайтесь. Рискнете? Тогда угадайте, кто написал эти слова: «Он не змиею сердце жалит, но, как пчела, его сосет»?