Русская Венера - [47]
— Договорились, договорились. Легше, што ли, стало? Я ночей не сплю: ладно ли договорились? Кто его знает, сколько ты там пробудешь? А у меня сил, сама знаешь, не больно-то. Старый да малый — много мы тут наживем. Отцовой ласки Верке не досталось, так еще и материной лишится.
— Ну вот! Никуда я не поеду! Так и знала! До последней минуты довела, а теперь «ночей не сплю». Ну как я после этого поеду? Ну советчица ты, Марья Еремеевна, ну агитатор. Спасибо, в ножки кланяюсь!
— Будет, будет кваситься-то. Чуть чего, сразу мать виновата. Што я такого сказала? Нечего дергаться, характер выказывать. Без прикидки ни одна живая душа не живет. Вот я и прикинула. Чтоб и на новом месте заботу помнила. Характеру хватило в подоле принести — вот и слушай теперь мать, больше некого тебе слушать.
— Давай, давай, все собирай… Было и было. Который год попрекаешь… Зачем тогда говорила: поезжай, поезжай, чего тут высидишь. Хорошо. Буду возле тебя сидеть и в рот заглядывать.
— Я и счас скажу: поезжай. Нечего переворачивать. А душа все равно болит: ведь вон в какую даль едешь. Судьбу пытать — самые твои годы. Я вот проворонила, просидела с вами — ничего не дождалась: ни царства небесного, ни какой другой доли. А подмывало, ох подмывало постранствовать-то. Я, может, прирожденная странница, да не всегда по-твоему жизнь выходит. Хоть ты постранствуй, пока мои ноги да руки не отнялись.
— Ох, мама, у тебя семь пятниц на неделе! — Зина ладонями вытерла слезы и подвинула рюкзак к себе.
Давно еще, в девчонках, Марья Еремеевна провожала бабушку на богомолье в Иркутск. Прошагали они двести верст, поклонились мощам святого Иннокентия и назад пошагали. Больше Марья Еремеевна из своего захолустья никуда не выезжала, ни пешком, ни машиной. Схоронив мужа, растила дочерей — Аграфену и Зинаиду. Была враз сторожихой, прачкой, дворником — вытянула девок, выучила: Аграфена закончила бухгалтерские курсы и уехала на Сахалин, там и замуж вышла. Зинаида тоже специальность получила — маляра-штукатура в ремесленном училище, но семьи не завела — Марья Еремеевна ни кавалеров не видела, ни женихов, а Верку Зинаида нагуляла. Уж как Марья Еремеевна ногами топала и по щекам хлестала, уговаривала Зинаиду не рожать, не прибавлять сиротства, но Зинаида переупрямила. Живет теперь Верка, краса ненаглядная, бабушке на радость.
Пока Марья Еремеевна сторожила, стирала, мела дворы, пока дочерей в люди выводила, утвердилась в мысли, что лучшие ее дни остались на ясной, тихой августовской дороге, по которой шли они когда-то с бабушкой на богомолье. Разогнувшись над корытом или остановившись посреди двора с метлой в руках, Марья Еремеевна любила вспоминать вслух:
— Бабушка приморится, сядем мы с ней на обочину, кваску попьем или воды, хлеба с луком, с яйцом крутым пожуем и — сидим-посиживаем. Поля, луга, леса — звоном, медом, голосами какими-то далекими накатывают. Я не своя прямо делалась. Вскочу, и будто кто за мной гонится. Мчусь к поляне, обсевку какому-нибудь. Цветы рву, визжу от радости, и все время охота мне то ли кувыркаться, то ли валяться, то ли лётом каким-то по траве, по волнам эти прошмурнуться.
Дальше идем. Смотрим, как народ живет, работает. Сами где пособим — в поле ли, в огороде. И што удивительно: ни одного плохого человека не встретили. Может, маленькая была, не замечала еще плохого-то? Угостят, переночевать пустят, в дорогу добрым словом проводят. Может, и счас так? Давно не ходила. Но про себя когда думаю: а зачем русскому человеку меняться? Нарастопку жили, и ничего — добра не убывало. И счас, посмотришь, тоже душу-то не жалеют. А? Так оно или нет?
С Веркой Марья Еремеевна нянчилась, не бросая работы. И участок, который убирала, был рядом, да и магазин, который сторожила — неподалеку. Отдежурив, быстро расшоркивала тротуары и бежала домой «еще на одну ударну вахту заступать», отпускала Зину на работу.
Верка спала под репродуктором — при Зине он молчал, при Марье Еремеевне орал во все горло — она боялась задремать: не дай бог в это время Верка расшибется или чего проглотит. «Да мало ли кака холера может приключиться». Верка привыкла к неумолкающему дребезжащему голосу радио и, когда заговорила, сама напоминала Марье Еремеевне: «Баба, радиво», — и тянулась в сторону черной коробки.
Марья Еремеевна руками всплескивала, смеялась:
— Так меня, Верка, так. Баба у тебя радиво, чистое радиво. Круглые сутки без передышку мельтешу, и никто меня не остановит. Там хоть новости передают. А у меня, Верка, никаких новостей. Да и откуда у старых людей новости могут быть? День да ночь… Давай-ка я тебя кашей лучше покормлю. Посидим послушаем, кашу-то и скушаем.
Однажды Марья Еремеевна услышала, что некий пожилой англичанин отправился пешком вокруг света. Поступок его так взволновал Марью Еремеевну, что она несколько дней не могла успокоиться:
— Ведь старик уже, считай, ровесник мой, и на тебе, зашагал. Вот што ему не сиделось? Скушно, говорит, стало? Мне давно скушно, дак все равно сижу. Мхом уже обросла. Труды да грехи тяжкие, — Марья Еремеевна в упор смотрела на Зину, — не пускают. Не-ет, я знаю, почему он пошел. Он настоящий странник, хотя, может, до этого похода и носу из дома не высовывал. Деньги копил, с духом собирался — это дело долгое, с духом-то собраться. Может, помрет по дороге, дак с чистой совестью: о чем мечтал-думал, с тем и в могилу лег. Эх, мне бы по земле походить. Вот уж насмотрелась бы!
