Русская Венера - [32]

— Ну что, Гринь? — Дмитрий Михайлович вольно и счастливо размяк в кресле. — Еще по одной? У меня и тост запасен. Между прочим, собственного изготовления. В последние месяцы я по уши в разных хлопотах был. То одно, то другое, и дергался, дергался, как заведенный. Однажды до того замотался, что сел на чурбак посреди больничного двора и вслух спросил себя: неужели есть на свете человек, у которого все хорошо и ладно?.. Внимание, Гриня! Сосредоточься. Предлагаю выпить за то, чтобы нам было хорошо, а им плохо!

— Кому — им?

— Всем, кто нам мешает жить и спокойно работать. Всякой чуди, всякой небыли, неживи. У нее одна забота. Чтобы волчком мы вертелись и подумать не успевали — в какую сторону вертимся.

— Уж не я ли эта неживь? А? Смотри. Ладно, ладно, годится. Пусть им будет плохо! — Григорий Савельич шумно приложился к корочке. — Замечательный тост. Мне уже почти хорошо. И все-таки, Дима, хочу попечалиться. Могу?

— Даже обязан. Без разрешения ты теперь ни шагу? Бюрократический рефлекс?

— Наверное. Я же теперь наподобие чиновника для особых поручений. Поручают — делаю, не поручают — сижу, бумажки листаю. Благодетель-то мой — очень неторопливый человек. Помнишь, какими коврижками он меня из факультетской клиники сманил? «Наплюйте вы на эту ассистентскую возню. Поработайте со мной пару лет, понюхайте административного пороху, и я больницу вам дам, хорошую, большую, трудную. Там диссертации по коридорам ходят». Понимаешь, Дима, я ему верил, как себе. Учитель, ученый, уважаемый… Три «у», как я его звал… Так вот. Администраторские учения мои очень и очень затянулись. Благодетель забыл все обещания, а я, по робости, не напоминаю. Сочиняю бумажки, проверяю больницы, разбираю жалобы. Стал этаким бюрократическим недорослем.

— Может, просто всерьез натаскивает?

— Не похоже, Дима. Просто ему удобно иметь под рукой верного и, как он считает, обязанного человека. Честное слово, кляну тот день, когда согласился. Надо было, как ты. Махнуть в район. Сейчас бы вкалывал в каком-нибудь райлечобъединении и был бы счастлив. Сам бы садик садил, сам бы поливал.

— Гриня! Ты меня взял и на небеса закинул. Надо же! Позавидовал моей круговерти. Давай-ка примем по этому поводу.

— Правда что. Хватит душу на кулак мотать. Теперь слушай такой тост: за перемены, за проклятую терпеливость, которая нас погубит.

В дверь постучали с негромкой твердостью.

2

Дмитрий Михайлович подхватился:

— Ох ты, совсем забыл! Со мной же еще зав. физиотерапией. — Кинулся к двери: — Заходи, заходи, Ирина Алексеевна. Гостьей будь, знакомься.

Правильное, строгое лицо, тонкий, нервный нос, зеленовато-прозрачные глаза под темно-шелковыми бровями — это почти совершенное лицо не позволяло поначалу разглядеть ее крупноватую, плотную фигуру. Она молча протянула узкую ладонь, с внимательной холодностью встретила взгляд Григория Савельича, внимательно же, с ощутимой крепостью ответила на рукопожатие, как бы уберегая Григория Савельича от вспышки избыточного радушия.

— Вот, Григорий Савельич, прошу любить и жаловать. Мой боевой товарищ, очаровательнейшее создание… Извини, Ирина Алексеевна, он ведь может не разглядеть. Бюрократ, чинуша.

Она прошла, села в кресло у окна и оттуда спокойно посматривала на них, словно удивлялась: откуда взялись эти суетящиеся, распаренные мужчины? Григорий Савельич вдруг ощутил, что улыбается через силу — аж щеки сводило неловкостью, — отчего-то задело, уязвило его беззлобное «бюрократ» — не к месту ввернул его Дмитрий Михайлович, какою-то унизительною горечью отдалось это слово в Григории Савельиче. Чтобы скрыть внезапную, сиюминутную уязвленность, он заулыбался еще шире, радушнее, вдруг в пояс поклонился Ирине Алексеевне.

— Да, да, да! Давайте любить и жаловать друг друга. Чем вы меня пожалуете? Крысу канцелярскую? А, Ирина Алексеевна? Позвольте ручку! — Григорий Савельич быстренько просеменил к креслу, ткнулся, чмокнул белую руку, замершую на подлокотнике.

Отскочив, захохотал:

— Все, все! Куражусь, Ирина Алексеевна. Но над собой! Не сердитесь. Все очень просто. Да, да, да! Просто был рад познакомиться с вами. Дима! Приглашай боевого товарища к столу.

Она и бровью не повела в его сторону — не слышала, не видела, не знакомилась минуту назад. Чуть подавшись в кресле, обернулась к Дмитрию Михайловичу, выговорила:

— Так-то вы теперь доклад мой посмотрите, Дмитрий Михайлович. Знала бы, в театр пошла. Запомним, учтем. Вечер теперь за вами. Отпустите в город по первому требованию. — И улыбнулась яркими, безупречно вырезанными губами, при этом белый лоб Ирины Алексеевны отметила легкая, недоуменная морщинка.

У Григория Савельича неожиданно дрогнуло, погорячело сердце — показалось ему: никогда и никто не улыбался с такой прелестной смущенностью.

— Бог с ним, с докладом, Ирочка. Перед началом заглянем, пробежим. В самом деле, подвигайся. Хотя подожди. — Дмитрий Михайлович ухватил ее кресло за подлокотники и подтянул к себе. — Вот так. Емелю вместе с печкой. Про вечер, Ирочка, забудь. Вечерами надо встречаться с товарищами.

— С товарищами по работе, да? Пить водку и говорить о той же работе?