Русская судьба - [7]

Осенью в Ставрополе хозяином города и губернии стал Совет рабочих и солдатских депутатов. На улицах появилось гораздо больше военных. Настроение интеллигенции стало настороженным. Учение в гимназии шло своим чередом, но нас всё больше интересовали события в Москве и в Петрограде. Частые смены правительства и выступления крайне левых партий вызывали тревогу и неуверенность. Вся надежда была на Учредительное Собрание, назначенное на зиму. Осенью началось формирование Красной гвардии. В октябре большевики захватили власть в Петрограде. А в ноябре в Ставрополе солдаты и штатские уже громили винные склады и бродили по улицам с бутылками водки в руках, наводя ужас на жителей.

В январе стало известно, что большевики разогнали Учредительное Собрание. У молодежи, интеллигенции и у всех, кто еще любил Россию, мысли стали работать в одном направлении — надо спасать родину! В течение зимы стали шириться слухи о Добровольческой армии, формирующейся на Дону и Кубани под начальством генерала Алексеева и генерала Корнилова. Все разноречивее были слухи о мирных переговорах большевиков с немцами. Ставрополь все больше наполнялся бежавшими с фронта солдатами. Они бродили по городу в растерзанном виде, без погон, но с винтовками.

Весною 1918 года напряжение и беспокойство еще более усилились. Трудно было сказать, чего хочет новая власть. Одно становилось ясным — что человеческая жизнь потеряла всякую ценность. Стали арестовывать офицеров, зажиточных людей, приверженцев правых политических партий; ходили слухи, что кое-кого расстреляли.

В тот год занятия в гимназиях закончились немного ранее обычного. В мае стали по секрету передавать, что готовится офицерское восстание. Алексей Каплан, у которого было два брата-офицера, сказал нам о плане и дате восстания, предложил принять в нем участие и обещал снабдить оружием. Восстание было сорвано доносом какой-то девушки, приятельницы одного из офицеров. За несколько часов до выступления красная гвардия окружила место назначенного восстания. В перестрелке было убито несколько офицеров, остальным пришлось скрыться. Восстание не удалось еще и потому, что большинство офицеров и молодежи, которые должны были принять в нем участие, остались дома. В тот же день начались усиленные облавы и обыски в поисках оружия. Уже на следующий день во дворе осетинских казарм расстреливали офицеров и молодых людей, пойманных с оружием. Кое-кто из офицеров ушел в леса около Холодного родника, стремясь пробиться на Кубань.

В эти тревожные дни Даша, Лиза и я уехали на Кугульту. Вскоре мы были свидетелями посещения нашего хозяйства комиссаром из села Безопасного с группой парней, вооруженных винтовками. Комиссар предъявил отцу требование о передаче нашей земли, находящейся к югу от реки Кугульты, в ведение села Безопасного. Кроме того, потребовал инвентарь. Отец отказался, сославшись на то, что пока нет общего закона об отчуждении земли, инвентаря и скота. Комиссар пригрозил арестом. После долгих переговоров, комиссар удовлетворился взяткой и уехал со своими молодцами, пообещав, что вернется опять.

После этого отец решил отправить меня на Шангалу к двоюродным братьям и далее на Маныч, где пасся наш скот и табун лошадей. До Шангалы меня вез кучер, потом мы двинулись с Андреем Степаненко верхом на лошадях. Андрей был офицером и хотел пробраться в Добровольческую армию, двигаясь по-над Манычем на северо-запад. Выехали мы рано на рассвете и по холодку быстро продвигались в направлении села Дурноселовки. Ехать нужно было осторожно, чтобы не наскочить на красноармейские разъезды, которые стали изредка появляться даже в этих спокойных местах вдалеке от железной дороги. И думалось мне, что мой отъезд с Кугульты и теперь с Шангалы на Маныч является, собственно, побегом, чтоб скрыться от опасности. Какой опасности? Я — шестнадцатилетний гимназист — никакого преступления не совершил. Почему же мне нужно скрываться? И я вдруг ясно вспомнил слова дедушки Евсея Макарыча, который перед самой революцией, в 1916 году, часто говорил нам всем об очень трудной жизни, которая скоро наступит. Люди будут стараться, одевшись в лохмотья, скрывать свое прошлое, уходить туда, где их никто не знает. Будет голод. Жизнь человеческая потеряет свою ценность и людей будут уничтожать тысячами. И только седьмое поколение будет жить спокойно и хорошо. Дед был очень религиозным человеком и много читал Священное Писание.

И вот теперь я еду на Маныч, чтоб спрятаться. Мама, снаряжая меня в дорогу, старалась дать мне одежду похуже, чтоб я больше был похож на парня из села, чем на гимназиста. Я посмотрел на Андрея и заметил, что и он одет в истрепанную одежду. К вечеру мы были на хуторе, который арендовали для скота. В одной из комнат небольшой хаты жили пастухи, в другой — мой двоюродный брат Миша. Мы у него и расположились. На следующий день рано утром Андрей уехал в направлении Донской области.

Миша мне предложил поехать к соседям-калмыкам, которые жили в кибитках. Поднявшись на вершину кургана, он внимательно осмотрел степную равнину, на которой были разбросаны кибитки кочевников, и сказал: «Поедем вон в ту кибитку, там кончают варить араку и скоро соберутся калмыки-соседи». Из кибитки выходила тонкая струя светлого дыма. Не успели мы слезть с лошадей, как навстречу нам вышел хозяин и приветливо пригласил войти в кибитку. На середине стоял аппарат для перегона араки — спиртного напитка из кобыльего молока. Перед аппаратом стояло вырезанное из дерева изображение Будды. Старик-калмык, отец хозяина, сидел, скрестив ноги, перед этим изображением. Нас посадили на почетное место справа от него. Старику был подан котел со свежесваренной аракой. Зачерпнув ковшом из котла, он плеснул аракой на изображение Будды. Зачерпнув затем более полный ковш, он выпил несколько глотков, и передал ковш Мише. Отхлебнув, тот передал его мне. Поднеся ковш к губам, я почувствовал отвратительный запах и вкус неприятной жидкости. Миша шепнул, чтоб я непременно отпил несколько глотков, так как мой отказ будет оскорблением для хозяев. С большим отвращением я исполнил обряд. Ковш довольно быстро обходил круг. Напиток оказался очень крепким и гости заговорили громче и веселее. Я наловчился, омочив губы, делать вид, что пью.