Русская сатирическая сказка в записях середины XIX — начала XX века - [26]

Господа видят, что нечего делать, — говорят все, что слыхали.

— Ты, великий царь? Занял у моего батюшки сорок тысяч денег — вишь, господа все слыхали! А ты мне денег до сих пор не отдаешь!

И видит царь, что дело нехорошее: надо отдать царевну и полцарства, — либо сорок тысяч денег!

Отдал ему сорок тысяч денег.

И пошел этот портной опять в кабак, с песнями!..

Вот те, и сказка вся!

Хорошо, да худо

— Афонька! Где был-побывал, как от меня бежал?

— В вашей, сударь, деревне — у мужика под овином лежал.

— Ну а кабы овин-то вспыхнул?

— Я б его прочь отпихнул.

— А кабы овин-то загорелся?

— Я бы, сударь, погрелся.

— Стало ты мою деревню знаешь?

— Знаю, сударь.

— Что, богаты мои мужички?

— Богаты, сударь! У семи дворов один топор, да и тот без топорища.

— Что ж они с ним делают?

— Да в лес ездят, дрова рубят; один-то дрова рубит, а шестеро в кулак трубят.

— Хорош ли хлеб у нас?

— Хорошо, сударь! Сноп от снопа — будет целая верста, копна от копны — день езды.

— Где ж его склали?

— На вашем дворе, на печном столбе.

— Хорошее это дело!

— Хорошо, да не очень: ваши борзые разыгрались, столб упал — хлеб в лохань попал.

— Неужто весь пропал?

— Нет, сударь! Солоду наростили да пива наварили.

— А много вышло?

— Много! В ложке растирали, в ковше разводили, семьдесят семь бочек накатили.

— Да пьяно ли пиво?

— Вам, сударь, ковшом поднести да четвертным поленом сверху оплести, так и со двора не свести.

— Что ж ты делал, чем промышлял?

— Горохом торговал.

— Хорошо твое дело!

— Нет, сударь; хорошо, да не так.

— А как?

— Шел я мимо попова двора, выскочили собаки, я бежать — и рассыпал горох. Горох раскатился и редок уродился.

— Худо же твое дело!

— Худо, да не так!

— А как?

— Хоть редок, да стручист.

— Хорошо же твое дело!

— Хорошо, да не так!

— А как?

— Повадилась по горох попова свинья, все изрыла-перепортила.

— Худо же, Афонька, твое дело!

— Нет, сударь! Худо, да не так.

— А как? 

— Я свинью-то убил, ветчины насолил.

— Эй, Афонька!

— Чего извольте?

— С чем ты обоз пригнал?

— Два воза сена, сударь, да воз лошадей.

— А коня моего поил?

— Поил.

— Да что же у него губа-то суха?

— Да прорубь, сударь, высока.

— Ты б ее подрубил.

— И так коню четыре ноги отрубил.

— Ах, дурак, ты мне лошадь извел!

— Нет, я ее на Волынский двор к собакам свел.

— Ты никак не дослышишь?

— И так коня не сыщешь.

— Жену мою видел?

— Видел.

— Что ж, хороша?»

— Как сука пестра.

— Как?

— Словно яблочко наливное.

Вещий дуб

Тошно молодой жене с старым мужем, тошно и старику с молодой женой! В одно ушко влезет, в другое вылезет; замаячит — в глазах одурачит, из воды суха выйдет: и видишь и знаешь, да ни в чем ее не поймаешь!

Одному доброму старичку досталась молодая жена — плутоватая баба.

Он ей слово в науку, она ему в ответ:

— Нет тебе, старой лежебок, ни пить, ни есть, ни белой рубахи надеть!

А не стерпишь — слово вымолвишь: дело старое!

Вот и придумал он жену выучить. Сходил в лес, принес вязанку дров и сказывает:

— Диво дивное на свете деется: в лесу старой дуб все мне, что было, сказал и что будет — угадал!

— Ох, и я побегу! Ведь ты знаешь, старик: у нас куры мрут, у нас скот не стоит... Пойду побалакать; авось скажет что.

— Ну, иди скорей, пока дуб говорит; а когда замолчит, слова не допросишься.

Пока жена собиралась, старик зашел вперед, влез в дубовое дупло и поджидает ее. Пришла баба, перед дубом повалилася, замолилася, завыла:

— Дуб дубовистый, дедушка речистый! Как мне быть? не хочу старого любить, хочу мужа ослепить; научи, чем полечить?

А дуб в ответ:

— Незачем лечить, зелья попусту губить, начни масленей кормить. Сжарь курочку под сметанкою, не скупись: пусть он ест — сама за стол не садись. Свари кашу молочную, да больше маслом полей; пущай ест — не жалей. Напеки блинцов; попроси, поклонись, чтоб их в масло макал да побольше съедал, — и сделается твой старик слепее кур слепых.

Пришла жена домой, муж на печке кряхтит.

— Эх ты, старенькой мой! Ай опять что болит? Ай опять захирел? Хочешь, курочку убью, аль блинцов напеку, кашку маслом полью? Хочешь, что ль?

— Съел бы, да где взять?

— Не твоя печаль! Хоть ты и журишь меня, а все тебя жалко!.. На, старинушка! Ешь, кушай, пей — не жалей!

— Садись и ты со мною.

— Э, нет! Зачем? Мне бы только тебя напитать! Сама я там-сям перекушу — и сыта. Ешь, голубчик, помасленей ешь!

— Ох, постой жена! Дай водицы хлебнуть.

— Да вода на столе.

— Где на столе? Я не вижу.

— Перед тобою стоит!

— Да где же? Что-то в глазах темно стало.

— Ну полезай на печку.

— Укажи-ка, где печь? Я и печь не найду.

— Вот она, полезай скорее.

Старик сбирается головой в печь лезть.

— Да что с тобой? Ослеп что ли?

— Ох, согрешил я, жена! Сладко съел, вот божий день и потемнел для меня. Ох-хо!

— Экое горе! Ну лежи пока; я пойду, кое-что принесу.

Побежала, полетела, собрала гостей, и пошел пир горой. Пили-пили, вина нехватило; побежала баба за вином. Старик видит, что жены нету, а гости напитались и носы повесили; слез с печи, давай крестить — кого в лоб, кого в горб; всех перебил и заткнул им в рот по блину, будто сами подавилися; после влез на печь и лег отдыхать.

Пришла жена, глянула — так и обмерла: все други, все приятели как боровы лежат, в зубах блины торчат; что делать, куда покойников девать? Зареклася баба гостей собирать, зареклася старика покидать.