Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [7]

Он — неудачник Дон-Кихот,

Гость в этой армии, искатель

Ненужной истины. Он трезв.

Пятно вина марает скатерть

Все отказало наотрез

Ему в сочувствии. Все сбито,

Размыто, смято, сметено..

Марает мир уродство быта,

Как это грязное пятно

На скатерти, И так неясно,

Проглядывая, чуть сквозя,

Он бурей века опоясан…

Личность с ее идеалами в этом мире грязных толп, так же неуместна, как неуместен другой герой Павла Антокольского — Франсуа Вийон: он борется с Временем и погибает, не сдавшись, как положено в трагедии. А герой «Армии в пути» просыпается, то есть сдается, «каплей сливается с массами», признавая за ними высшую правоту, и даже право на преступления «во имя…» Он теряет себя так же, как впоследствии на время потерял себя и его создатель:

Ты — армия в пути,

Ты — молодость чужая,

Тебя не обойти,

Форпосты объезжая.

Не бойся за меня –

Я стал твоею частью…

Итак чужую молодость не обойти — потому и необходимо стать ее частью и в этом найти что-то, что компенсирует потерю себя. Но это «что-то» — и есть золото, превращающееся в глиняные черепки. Сдача происходит с пафосом:

Довольно снов и чувств и песен и вранья!

Бей зорю, барабан! А тот, с багровым шрамом, -

Сын своего отца и века, как и я!

Но в главном, наверное, произведении Антокольского, в драматической поэме о Франсуа Вийоне, конфликт разрешается противоположным образом: Время, требующее от личности отказа от себя самой, принимает туг символический образ огородного чучела. Это — воплощение пошлости, обывательщины… Это попытки превратить поэта Вийона в подобие такого же пугала. Но они проваливаются: поэт разгадал и оттолкнул эти попытки:

Ты, раздаватель рваных шляп

Под проливным дождем,

Я чувствую, что ты — пошляк,

Я в этом убежден!

И стоя перед комиссией сухарей-литературоведов, жуть как похожих на всяких идеологических чучел советского литературоведения, решающих уже в наши дни — а был ли вообще Вийон, (или его, возможно, враги существующего режима выдумали), поэт бросает им в лицо слова о том, что он-то есть, а вот их точно нет! О чём и свидетельствует их коллективность, безликость. Просто бессмертное Время переносит из века в век бессмертную пошлость усредненного, общего, ничьего — с которым личности не ужиться.

Скорей, скорей в мой черный мрак,

В пятнадцатый мой век,

Где после стольких дружб и драк

Истлеет человек,

Назад, или верней — вперед,

Чтоб написать хоть стих,

Которого не разберет

Никто из чучел сих!

Чтоб досмеяться, доболеть,

Дослушать, доглядеть…

А песня вновь свистит, как плеть!

Куда мне песню деть?

В стихотворении "Ночной разговор" уже вовсе мрачный вид принимает все то же Время — это облик современного не то Фауста, не то, скорее его антипода Вагнера. Оно призывает себе на помощь Мефистофеля, упрекая его в обмане! (а не призывай!)

Ты же сам мне солгал, обещав,

Что на черных конях непогоды

Что в широких, как юность плащах

Мы промчимся сквозь версты и годы..

Посмотри мне в лицо: человек

Цвета пыли. Защитного цвета…

И ясно становится по цвету этому, что перед нами и верно Вагнер! Кто же он, этот нынешний Вагнер в роли Фауста?

… Я — сумрак всех улиц и сцен,

Городов обнищалая роскошь,

Мне осталось проверить прицел,

Крепче сжать леденящее дуло,

Чтобы ты из подземного гула

Вырос выше всех выросших цен…

Вот так и возникает фашизм. И вызвал его к жизни тот самый обыватель, «клерк с пистолетом» или, что то же самое, «советский простой человек», но чтобы не юность получить, а обзавестись «тем, кто всё за нас решит»… Мещанство, нивелируя личность, жаждет диктаторов и порождает их, нередко из своей среды.

====================

Антокольский удивительно точен в своём театре, его исторические картины создаются средствами и живописи и музыки одновременно. Потому это и есть всегда театр. Вот например мелодия бешеной тройки — это Павел Первый:

Величаемый вседневно, проклинаемый всенощно,

С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,

По мостам, по льду речному мчится, немощный и мощный,

И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург.

А в стихотворении о Николае Втором доминирует мелодия траурного марша, переданная мелодией стиха и даже прямо названная:

Над роком, над рокотом траурных маршей,

Над конским затравленным скоком,

Когда ж это было, что призрак монарший

Расстрелян и в землю закопан?

И кончается это трагическое стихотворение ассоциацией с "Лесным царем" Гёте — образом всадника, мчащегося неведомо куда с умирающим ребенком на руках:

Зафыркала, искры по слякоти сея,

Храпит одичалая лошадь. –

Отец, мы доехали? Где мы? — В России.

Мы в землю зарыты, Алеша.

У Павла Антокольского, пожалуй, легче чем у любого другого из поэтов советского периода отличить настоящие стихи от вымученных. Контраст превосходит все, что можно вообразить… И ремесленник, оглушенный "маршами энтузиастов" не заслоняет большого русского поэта. Стряхнув с себя эту колдовскую паутину, в 1961 году Антокольский написал открытое письмо тогдашнему Министру культуры, протестуя против изъятия рукописей у Солженицына: "Если Солженицын не может сказать читателям своей правды, то и я, старый писатель, лишен права открыто смотреть в глаза читателям".