Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [42]

Нет, никакая не свеча:

горела люстра,

Очки на морде палача

сверкали шустро…

Мы не забудем этот смех

и эту скуку,

Мы поименно вспомним всех,

кто поднял руку!

Трещина в сердце каждого русского человека, отделяющая палача от жертвы, все время блуждает. Каждый, даже если он жертва, судит в себе палаческую свою часть… Каждый, кто не стал ни палачом, ни жертвой — примеряет на себя и тоже судит.

Это ключ к сложнейшей поэме о жутком вневременном споре Сталина с Христом. Начинается она со зловещего поя¬вления в вертепе Сталина в облике Ирода, с того, что "столетья, лихолетья и мгновенья" смешиваются, "и нет больше времени". А когда «загремели на пятнадцать суток поддавшие на радостях волхвы» — этот анах¬ронизм сразу и фактический, и языковый, он не для сатирического эффекта сделан — времена и верно смешались в "бесконечное кольцо". И биография одного из безымянных мучеников — современных про¬роков — завершает поэму. И как времена смешаны, так и стили смешаны в поэме. В одной только последней части — текст строфы написан гус¬тым жаргоном, а рефрен — прозрачнейшим пушкинским языком:

Упекли пророка в республику Коми,

А он и — перекинься башкою в лебеду.

А следователь-хмурик получил в месткоме

Льготную путевку на месяц в Теберду…

А вот рефрен:

А Мадонна шла по Иудее,

II все легче, тоньше, все худее

С каждым шагом становилось тело,

А кругом шумела Иудея,

И о мертвых помнить не хотела…

Первая книга Галича, вышедшая на Западе незадолго до его эмиграции, называется "Поколение обреченных". Это не только по песне, а ещё и потому, что — «Уходят, уходят, уходят друзья, одни — в никуда, а другие — в князья».

Выбор неизбежен — в палачи или в жертвы? Потому что первооснова всей государственной демагогии: "была бы только санк¬ция, романтики сестра". Слова эти напоминают о трагедии Багриц¬кого — первого, кстати, поэта, предсказавшего Галичу, своему ученику, "блестящее будущее"…

Но ведь и те, кто поддался, как сам Багрицкий, на "нехитрую грамматику небитых школяров", они, кажется, ни в чем и не ви¬новаты, но и они на скамье подсудимых, потому что это они честно говорят о себе, что

… не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надежности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за…

Трудно ответить на вопрос "кто сумасшедший?". Еще труднее — найти выход из мира монстров, предателей, "старателей", знающих, что "молчание — золото". Всё живое обречено в этом мире вести "необъявленную войну", если оно действительно живое:

По детдомам, как по штрафбатам,

Что ни сделаем, всё — вина.

Под запрятанным шла штандартом

Необъявленная война!

И те, кто "похоронены где-то под Нарвой", и те, кто видит, как но¬чью "бронзовый генералиссимус шутовскую ведет процессию", тоже обречены, и выход из этой лжи и крови видится Галичу один:

Только есть на земле Миссолонги,

Где достанется мне умереть!

Так и умер Александр Аркадьевич Галич, как Байрон до последнего мига не забывший "о несносной своей правоте". Внутреннюю свобо¬ду, выбранную свободу, надо проявить в действии. Чтобы Миссолон¬ги стали подтверждением твоего права судить эпоху.

И все так же, не проще

Время пробует нас:

Смеешь выйти на площадь?

Можешь выйти на площадь

В тот назначенный час?

Где стоят по квадрату

В ожиданье полки

От Синода к Сенату

Как четыре строки!

2.

А может быть, вовсе и не зал суда — а пивная, шалман, кабак…

За несколько дней до смерти Галича вышла вторая его книга стихов.

Открывается она песней, которая стала классической ещё до книжки, сразу после первого исполнения ее в 74 году. Эта песня — "Когда я вернусь" и дала название книге.

В этой книге впервые публикуется миниатюрная поэма «Письмо в семнадцатый век», где на тесном пространстве в сотню строк соседствуют глубочайший лиризм и хлёсткая памфлетность. Двадцатый век с его пошлыми "светилами из светил" и семнадцатый, в котором поэт ви¬дит свою Прекрасную Даму — девушку с картины Вермеера. Причудливое переплетение времён, и сплетение того реального мира, в котором обита¬тели "государственных дач" страшны сво¬ей неистребимой пошлостью, с миром красоты, условно отнесенным автором на триста лет назад…

Я славлю упавшее в землю зерно,

И мудрость огня,

За всё, что мне скрыть от людей не дано,

Простите меня!

А есть ли что-нибудь страшнее, чем стыд за свой век и свою страну?

Поэмы Галича — философские. "Поэма о бегунах на длинные дистанции " (она же поэма о Сталине), что она по жанру? Мистерия? Фарс? Памфлет? Историософские стихи? Бытовые новеллы? Лирика? Сатира? Все вместе! Летят в тартара¬ры все единства, начиная с единства приема.

То же можно сказать и о поэме "Кадиш", посвященной легендарному польскому педагогу и писателю Янушу Корчаку. При всем диапазоне, от лирических пронзительных песен ("Когда я снова стану маленьким") и до притчи (о князе, захотевшем закра¬сить грязь), от иронического и жуткого блюза и до новеллистическо¬го повествования, вся поэма содержит тот нравственно-философский заряд, который заставляет читателя и слушателя воспринимать ее как лирико-философское произведение, в котором фрагмент за фрагментом в последнюю ночь проходит перед героем вся его жизнь.