Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [30]

И это так прекрасно…

А может — не ирония? Ведь поэт-то покончил с собой!

Чувство безнадежности выражено у него с предельной остротой. И если Ходасевич эту безнадежность рационально доводил до логического конца спокойно, холодновато, то темперамент Одарченко кидает его в гротески. Кажется — вся его поэзия стала откликом на слова Мефистофеля

«Я рад бы к чёрту провалиться,

Когда бы сам я не был чёрт!»

Одарченко чёртом не был, да и за ангела себя выдавать не хотел.

Но в самоуничтожительном поэтическом акте он назвал чёрта по имени, и тем хоть чуточку обезопасил.

17. "ГОРОД ВСЕХ ОГНЕЙ И ВСЕХ ВЕТРОВ…" (Иван Елагин (Матвеев) (бухта Золотой Рог, Россия 1918 — Питтсбург США, 1987)

«Единый процесс развития русской поэзии XX века оказался искус¬ственно разделенным на два неравных потока» — часто говорил поэт Иван Венедиктович Елагин. Он был уверен, что эти потоки всё равно сольются. Он ни минуты не верил в вечность Советского Союза.

Потоки настоящей поэзии по обе стороны железного занавеса оказались не только живыми, но во многом и сходными. "Таланты ходят парами" когда-то заметил Андрей Вознесенский. И вот Иван Елагин из Питтсбурга и Андрей Вознесенский из Москвы во многом такую пару и составляют. Они порой похожи. Оба они, конечно, во многом идут от Владимира Маяковского.

По моему мнению, Иван Елагин — самое крупное явление в русской поэзии второй эмиграции — людей, которых война закинула в Европу и в Америку.

Цитаты к биографии привяжут,

Научно проследят за пядью пядь,

А как я видел небо — не расскажут:

Я сам не мог об этом рассказать…

Все же хочется попробовать рассказать, как именно Иван Елагин «видит небо».

Парадоксальность мысли у поэта чаще всего выливается в иронию:

Колоссальнейшее неудобство

Человеком быть, а не мопсом!

Ну а я, так в квадрате влопался:

Быть поэтом — сверхнеудобство!

Если само существование — штука опасная, то существование поэта ещё опасней!

Поэзия — это "полет с нераскрывшимся парашютом", поэт — это шахматная пешка, которая может идти только впе¬ред, не по особой отваге, а просто так устроены правила её жизни….

Но с поля когда-нибудь снимут меня,

Каким-нибудь каверзным ходом коня,

За то, что я силы своей не жалев,

Кидался по следу чужих королев,

За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,

Я шел на предсмертный восторженный риск!

За то, что сыграть не умел я вничью…

Елагин видит мир раздробленным на враждующие осколки. Мир машин, роботов, бюрократов, мир, в котором «каждому некогда», в котором отмахиваются от природы и поэзии… На чудака Диогена, ищущего в этом мире человека, смотрят, как на чудовищный анахронизм.

Зряшным ты занят делом:

Человек не бывает целым! — говорит поэт античному философу, а с ним и всей античной идее гармонического.

Но против чего воюет поэт? Против двух крайностей. Первая — залезь в пещеру, а вторая — управляй собой при помощи кнопок. В обоих случаях обретешь цельность, но человека в себе потеряешь! Вот и остается бесконечный спор с собой. Без побед и поражений. Неустойчивое равновесие поэтического бытия…

Каскадом, звездопадом, светопадом

Автомобили мчат по автострадам,

И проносясь в автомобильном гуде,

Мы за рулем кентавры, а не люди.

В такую высь нас подымают лифты,

Откуда слышно ангелов молитвы,

Мы по ночам все выброшены вверх

В какой-то многоцветный фейерверк,

Арен, эстрад, экранов, галерей,

В мой город всех ветров и всех огней,

В мой город всех огней и всех ветров,

Где погибаем мы от катастроф…

Я не случайно приёл это стихотворение целиком. Оно очень близко к лучшим стихам

А. Вознесенского («Аэропорт», «Стриптиз» и другие из американского цикла)…

В этих строках тоже больше упоения, чем трагизма…

Есть у него стихотворение о том, как ломают старый дом. Люди думают, что новый, наверное, бу¬дет лучше, и не каждому видна незримая, но неуничтожимая память:

Там где выломлены стены,

Люди в воздухе висят.

Протест души против перемен, ведущих к обезличке человека в мире роботов — всё слышнее!

(«отдайте мне имя мое!»). И в таком протесте личности против чего-то наваливающегося, непомерного, стремясь вырваться из безвестности, гоняется — хоть за славой Герострата, — новый гого¬левский Петр Иваныч Добчинский… Но сегодня он уже не довольствуется фразой

«Скажите же Государю, что вот живёт на свете такой…». Ему теперь всё равно, чем проявиться, как нашуметь, лишь бы не сгинуть безвестно

От моей лохматой хари

Телевизоры в угаре,

С грандиознейших афиш

Я показываю шиш!

Лишь бы заметили! Ну — хоть «Бомбу кину в детский сад», но не затеряюсь в каменных джунглях. А виноваты ли эти джунгли? С другой же стороны — разве не этот мир порождает и вполне полезных роботов, разве не он обеспечил и относительное благополучие цивилизованного мира, да и выход человека за пределы планеты? Сердца астронавтов, стучащие на Луне, — может и вправду, они первые ласточки настоящих свершений?

… Ты сердца, как букеты,

На другие бросаешь планеты!

Да, человек теряется в этом мире, но человек же и возвеличен этим миром! Человек — не «робот бога», и свобода воли у него есть именно для того, чтобы человечество не муравейником было, а ансамблем, сложившимся из множества неповторимых личностей. Только такой творец (и он же инструмент) годен для всегда продолжающегося и не знающего окончания сотворения мира.