Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [16]

Собственно говоря, самостоятельности в нем не было никогда, кроме самых первых стихов:

«…Тревогу о приснившейся стране,

Где без сомнений скрещивают шпаги,

Любовь в груди скрывают, точно клад,

Не знают лжи, и парусом отваги

Вскипающее море бороздят…»

Эти стихи об Александре Грине несут на себе неистребимую печать Гумилева, но не за это я упрекаю автора их, а за то, что под нажимом «внутреннего редактора», даже не дождавшись замечаний редакторов издательских, он основательно перекроил свои стихи. В нескольких уже послевоенных изданиях исчез со стены гриновской комнаты «портрет Эдгара По» — ведь в этот период «буржуазного мистика» в СССР не жаловали, да и упоминание не русского поэта тогда грозило тем, что автора запишут в космпополиты со всеми «организационными последствиями». И взамен строчки «и на стене портрет Эдгара По» появилась строка, в которой место американского классика заняло какое-то «фото корабля»…

Или вот ещё замена: в довоенном варианте стихотворения было

«Из дерева я вырезал фрегат,

И над окном повесил в шумной школе

На радость смуглоскулых татарчат».

А в послевоенных изданиях поэт выселил татарчат из своих стихов, как Сталин из Крыма, а строка стала ещё оптимистичнее: «На радость всех сбежавшихся ребят».

Сходная операция проведена (опять же во избежание обвинений в «безродном космополитизме») над одним их лучших стихотворений поэта, над «Новгородской Софией»:

«Еще детинца тусклы ризы,

А даль прозрачна и пуста.

София, голубь темносизый,

В лазурных лужах пролита»

……………………………………………….

«Он весь — тугая соразмерность,

Соотношение высот,

Ассиметрия, тяжесть, верность

И сводов медленный полет.

Пчелиный разум Цареграда

Лепил апсиды и притвор…»

А после 1948 года опять же, чтобы не угодить в космополиты, поэт сменил строителей собора:

«Умели пчелы Новаграда

лепить апсиды и притвор".

Впрочем, и не такое бывало тогда — ведь защитил кто-то диссертацию, доказав, что архитектор Юрий Фельтен не создавал решетку Летнего Сада! Фамилия была у него подозрительно иностранная! Ну, и приписали создание решётки кузнецу Зайцеву!)

И вот в концовке стихотворения о Софийском соборе появляются пионеры, как весёлый контраст мрачной прохладе храма. Эти пионеры регулярно возникают в конце чуть ли не каждого стихотворения на темы прошлого, а в стихах о Царскосельских парках они, вообще единственный увиденный поэтом атрибут современности, и связаны с античными статуями толстой белой ниткой…

Но не все же поэту переделывать старые стихи, приспосабливая их в каждом новом издании к новому зигзагу идеологической линии! И в стихах 1959 года мы видим сжигание акмеистических кораблей во всех смыслах:

Дышал я в пальмах вечным маем

На океанских островах.

(врет поэт, не выездной он был!)

Жил в легкой хижине с Маклаем,

Бродил с Арсеньевым в горах…

И побаловавшись перечислениями экзотических имен и мест, автор истерически открещивается от всего, что не находится в пределах Советского Союза, утешая советского читателя:

«Но что чудес искать далеко!

Они вот здесь живут сейчас,

Где мир, раскинутый широко

Построен нами и для нас!»

И за этой пошлятиной следует бодренький треп о социализме, о "чуде", которое творят конечно "простые люди».

Но иногда даже в эти годы наполненные пафосом «чего изволите», проскальзывали у Всеволода Рождественского иные строки — если случайно они были о том, что действительно ему было близко и не противоречило вместе с тем официальной государственной позиции. Такие строки в основном попадаются в стихах о старом Петербурге, о его зодчих и художниках.

«Чтоб в громе пушечных ударов

В Неву входили корабли,

Поставил Адриан Захаров

Маяк отеческой земли.

И этой шпаги острый пламень,

Прорвав седой туман болот,

Фасада выветренный камень

Приподнял в дерзостный полет».

И всё же настораживает и в этих строках нечто казённое. А потому и забаналивающее их… Это что-то сродни сухости казённого классицизма николаевского толка… В хороших вроде строках — опять приспособленчество, но уже не внешнее, как с пионерами, а глубинное. Описывая захаровский ампир, то есть поздний классицизм, поэт тем самым напоминает о новом ампире ХХ в., шумно проявившемся в бесконечных послевоенных подражаниях началу XIX в. о так называемом «сталинском ампире», долженствовавшем самим своим холодным величием вызывать у зрителей нужные идеологам аналогии. Вот это официальное имперское псевдониколаевское "величие", обозванное позднее "архитектурными излишествами" и звучит в стихах "последнего акмеиста".

Измена себе мстит художнику. Гоголевский "Портрет" это объясняет. Пытаясь "задрав штаны бежать" за нуждами казенной пропаганды, поэт оказывается отброшенным из акмеизма лет так за двести — прямо в холодно-классицистическое и вполне додержавинское «стиховозведение».

А все потому, что очень уж старается прыгать в ногу со временем.

8. АРГОНАВТ (Валерий Перелешин, Россия — Китай — Бразилия)

Валерия Францевича Перелешина в России и поныне почти не знают. Он — один из самых ярких поэтов среди тех, чья судьба отмечена клеймом эмигранта. Поэтому поэт, в шестилетнем возрасте покинувший Россию, для советской литературы был вовсе не поэт, а «изменник родины»…