Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [11]

Трубка, выжженная махоркой

И глаза стальной синевы…

Он расскажет своей невесте

О забавной живой игре,

Как громил он дома предместий

С бронепоездных батарей…

…………………………………….

Как прожектор играл штыками,

На разбитых рельсах звеня,

Как бежал от три дня полями

И лесами четыре дня…

Да, это стихи офицера Первой мировой, герой его — сродни героям Хемингуэя. И для того, чтоб ясно было, что это действительно "положительный герой Тихонова" а не изображение противника, приведу концовку стихотворения:

Лишь глазами девушка скажет,

Кто ей ближе, чем друг и брат.

Даже нежность и гордость даже

Нынче громко не говорят.'

А когда стихи относятся к Красной армии, в которую молодой поэт попал в силу романтической тяги, то он говорит о себе и своих товарищах, как о людях по ту сторону добра и зла, о людях, которым все дозволено:

Огонь, веревка, пуля и топор

Как слуги кланялись, и шли за нами…

………………………………………………..

И в прутике, раздавленном ногою,

Шумели чернорукие леса.

Палаческими орудиями гордиться, героизировать их мог лишь отчаяный сверхромантик: ни одна даже тогдашняя советская газета не сказала бы с таким откровенным пафосом, словно радуясь, что ужас существует на свете.

Неправда с нами ела и пила…

Колокола гудели по привычке,

Монеты вес утратили я звон,

И дети не пугались мертвецов.

Тогда впервые выучились мы

Словам прекрасным, горьким и жестоким.;

Как бы то ни было, но это строки большого поэта. Это живая картина психологии воюющего за идею человека, жертвующего этой идее саму человечность, и гордящегося своей жертвой. Это — лирическое выражение любой гражданской войны. Романтизация поднимает эти стихи над схваткой. Отнесите их к временам Спартака, Кромвеля, или к походу французского революционного комиссара Карно, истребившему огнем и веревкой половину населения Белой Бретани в 1893 году— стихи всё так же останутся жить. И вполне вероятно, что само преклонение перед силой, как таковой, привело Тихонова сначала в «попутчики», а потом и слепило из него полноправного советского поэта. Как всякому слабому человеку, ему хотелось почувствовать, что и он "этой силы частица".

Когда говорят, будто у Тихонова кроме первых двух книг нет настоящих стихов — делают страшную ошибку. Не надо принижать один из самых ярких талантов своего времени. Просто процент настоящих стихов все время быстро у него уменьшался.

Вот стихотворение уже конца 20-х годов:

И мох и треск в гербах седых,

Но пышны первенцы слепые…

А ветер отпевает их

Зернохранилища пустые.

Но лжет жена, и стар лакей,

Но книги погреба и латы,

И новый цезарь налегке

Уже под выведенной датой.

Срдь лома молний молньям всем

Они не верят, и смеются.

Что чайки, рея в высоте,

Вдруг флотом смерти обернутся.

Нет, не по газетному тогда ещё воспринимал поэт события века… Многое он видел глазами поэта, но как человек служил "новому цезарю", не отличая службу лицам от служению делу. Да и дело ослепляло кажущейся грандиозностью. Ну а вскоре чечевичная похлебка чинов и званий покончила с поэтом. Пожалуй, никогда еще столь крупный поэт так легко не доставался властителям. Никакие ханы и шахи

не покупали себе придворного певца гак быстро и дешево! И все же … Вот настоящие стихи — а ведь уже сорокового года:

Всю ночь огни играют мной,

В глаза вонзая блески льдинок.

Над морем буйный дух земной

Меня зовет на поединок,

Лучом прожектора проник…

Но неужели в одном Тихонове все время сосоуществовали и не боролись меж собой поэт и придворный? Или любовь его к таинственному Востоку не могла не заразить его психологией одописца при шахском дворе? Если так — значит забыл Тихонов, что «душа европейца, взращенного великой иудео-христианской культурой, не может состоять из двух половинок…» (Новалис)

Видимо, в глубине чувствовал он это — иначе не написал бы такой картины:

Женщина в дверях стояла

Вся в черном с головы до ног,

И пряжу черную мотала

На черный свой челнок.

Это — парка в облике абхазской женщины… И нить эту не размотать и не смотать вторично. И сделанное в жизни — сделано, и поэт чувствовал видимо, что жизнь его, мелкая и суетно-бесчестная, перевесит его поэзию:

Но дунет ветер леденея,

И кончится челнок,

Мелькнет последний взмах, чернея,

Последней шерсти клок…

Вот торжество неодолимых

Простых высот.

А песни — что? Их легким дымом

В ущелье унесет…

Вот и разгадка! Вместо памятника, который по державинским словам "металлов крепче он и выше пирамид" Тихонов сам видит своё творчество лишь струйкой дыма… И вот забыли большого поэта люди, и вот улетел легкий дым в ущелье! Воистину — "каждому дается по вере его!"

Был поэт, а стал литератор Берлиоз, Михаил Александрович… И осталось у многих ощущение, будто после "Орды" и "Браги" ничего он и не написал.

Но это не так!

"А жизнь, вес же неплохая штука!" — говорит герой одной из повестей Тихонова путешественник Вамбери, вернувшись из восточного ада, куда не ступала нога европейца. А Вамбери сумел вернуться оттуда, где уцелеть было немыслимо.

Сбросил тряпье халата и чалму и снова стал собой, А вот его автор — Тихонов не вернулся. Так и остался у ступенек трона жал¬кого деспота… И все же — опять это "и все же!" — поэт, хотя бы и забытый, существует! Стоит только отбросить более чем девять десятых им написанного, войти в мир его лирики, и услышать стихи