Русская любовь. Секс по-русски - [48]

Уж лучше гению и не родиться — не… за… чем…

07.07.2010

Глава первая

Сырая камера, писк крыс и темнота,

Ручьями льет вода по скользким стенам.

Закован узник в цепи, кажется, что навсегда,

И никому до умирающего нету дела.

Уж скоро триста лет, когда за ним пришли,

И, расковав, тщедушную фигуру потащили

На площадь «лобную» — там приговор прочли,

Под вопль толпы «распни» — обратно притащили.

Тщедушный юноша лет двадцати пяти,

Огромные глаза пытливые, густая шевелюра,

Сутулая спина и длинная ладонь в кисти,

Избит и изможден — жестокая судьба-фортуна.

Безжалостным пинком — и на холодный пол,

Покрытый еле-еле тонкою гниющею соломой,

И темнота, и холод — брошенный на произвол,

Пока на казнь не поведут дорогою знакомой.

О, цепи ржавые — как раны глубоки,

Железом растревожены холодным,

«О, Боже!» — узника несчастного щади,

Он только воду пил, не ел — голодный.

Глава вторая

Как мне проникнуть в вековую даль,

В которую вернуться только мыслью можно,

Быть может, в восемнадцатый на площадь Этуаль

Попробую пробраться осторожно.

Хотя зачем на площадь под названием «Звезда»?

Не лучше ли туда, где жизнь кипит от века к веку,

Где нищета, где грязь, помойка навсегда.

Где трудно сохранить названье человека человеку.

Там рыбные ряды, там вечный шум и гам,

А мостовая вся в грязи. Вся в требухе от рыбы,

Торговля рыбою идет с грехом напополам,

И все миазмами пропитано, там запах нетерпимый.

Там все не так, как надо — вонь и грязь,

А червяки, как одеялом, рыбьи туши покрывают,

Торговки нищие в лохмотьях — дырок вязь.

За что такая им судьба — они не знают.

Туманные века — ушедшая щемящая печаль,

О, Франция, знакомая от края и до края,

Какая ты была — тебя мне очень жаль,

Какая ты сегодня — красивей не знаю.

Поля лаванды в синеве сиреневой лежат,

Фламинго розовые средь осоки бродят,

И маки красным на полях кричат,

А облака по небу голубому хороводят.

Там города в прекрасных зданиях сияют белизной,

Архитектурою своей глаз поражают,

Изысканный французский вкус передо мной.

Каналы посредине городов там повсеместно протекают.

Глава третья

А раньше триста лет тому назад ведь не было страшней

Французских городов, погрязших в грязи.

Там нечистоты из окон лились на головы людей,

Среди домов текли — миазмами стекали.

Разделывали рыбу кое-как между рядов,

А требуху и жабры-чешую вокруг себя бросали,

От крови мостовая мокрая — в ней масса червяков.

Торговкам все равно, ведь этого они не замечали.

Беременность шестая у торговки молодой,

Такая нежеланная, досадная, молодка чуть не плачет.

А надо торговать, ведь рыба протухает головой,

Вот родила — ребенка на помойку. Счас нельзя иначе.

Бросок из таза — рыбы отвратительная требуха

Накрыла с головой новорожденного ребенка.

А пуповина, не отрезанная, кровью протекла,

На грязной мостовой залился плачем тонким.

Зеленых мух насело на ребенка тьма,

А червяки покрыли тельце пеленою,

Лежал он весь в крови и смазке — эх, беда,

Нашелся сердобольный — окатил ведром с водою.

Заметили товарки, что-то здесь не то,

Вот подыскали столб — набросили веревку,

И в миг повесили торговку было ведь за что,

Была проявлена завидная сноровка.

С младенца сняли рыбьи жабры, червяков, кишки

И рыбным ножиком покончили с кровавой пуповиной,

Новорожденного в приют сиротский отнесли

И продолжали торговать, забыв о том событии невинном.

Глава четвертая

Приютный дом похож на черный склеп.

В нем — нищета и грязь, клопы и тараканы,

Хозяйка «цербер» там уж много лет,

Ну, а еда — еда, все дети там в коросте, в ранах.

Там пятилетки, шестилетки малыши,

А восьмилетних нет — они уж на работе.

Под рваною одеждой поедом едят их вши,

И лица детские невеселы — всегда в заботе.

Мальчишку бросили средь малышей,

Там он лежал недвижимый и бездыханный,

Детей хозяйка гнала от новорожденного взашей.

Хотелось им узнать, не умер ли подарочек нежданный.

Вдруг в склепе в темноте раздался крик,

И мертвый залился противным плачем,

Подушка на лице вдруг оказалась вмиг,

Но не успели задушить: остался жив — удача.

Работорговлей жил приютный дом,

Детишек много — деньги все же приносили,

Как восемь стукнуло — из дома вон.

Работай по шестнадцать в день, чтоб не прибили.

Еще ведь повезло, не продали совсем и навсегда,

А только лишь в наем ребенка сдали,

Еще вернуться на ночь есть куда.

Ребенок счастлив, что чужому не отдали.

Бесправие царило в те века и произвол:

Раз в нищете родился — в нищете подохнешь.

И выбрать можешь только зло из этих зол,

И что среди богатых нищий может.

Нет выбора в той жизни — тут и там.

Ну, только если Бог пошлет талант ребенку,

Тогда, быть может, вверх пробьется он с грехом пополам.

По грани между Сциллой и Харибдой тонкой.

Хозяйка отлупила без пощады кочергой

Несчастных, чтобы впредь была наука,

И занялась подсчетом выручки дневной,

А в доме наступила омертвляющая скука.

Ребенок рос, как будто бы глухонемой.

И до пяти не говорил ни слова.

Товарищи по дому поняли, что он чужой,

С ним не играли — избивали по-глухому.

Глава пятая

Для Жан-Батиста обонянье стало всем,

Чем он дышал и жил ночами-днями.

Он нюхал все, что попадалось, а затем

Старался в памяти те запахи хранить — долой печали.

Вон крыса дохлая — какой же запах у нее,

В болотце ржавое железо — вот находка.