Русская литература: страсть и власть - [5]

Се в ночь на землю день вступил!

О вы, которых быстрый зрак

Пронзает в книгу вечных прав,

Которым малый вещи знак

Являет естества устав,

Вам путь известен всех планет;

Скажите, что нас так мятет?

Что зыблет ясный ночью луч?

Что тонкий пламень в твердь разит?

Как молния без грозных туч

Стремится от земли в зенит?

Как может быть, чтоб мерзлый пар

Среди зимы рождал пожар?

Там спорит жирна мгла с водой;

Иль солнечны лучи блестят,

Склонясь сквозь воздух к нам густой;

Иль тучных гор верхи горят;

Иль в море дуть престал зефир,

И гладки волны бьют в эфир.

Сомнений полон ваш ответ

О том, что о́крест ближних мест.

Скажите ж, коль пространен свет?

И что малейших дале звезд?

Несведом тварей вам конец?

Скажите ж, коль велик творец?

Сочетание ужаса и восторга для Ломоносова очень характерно и напоминает само северное сияние, этот странный северный огонь, «льдистый огнь», «хладный пламень». И в судьбе Ломоносова столь же много удивительных противоречий, но его облик при этом остается изумительно гармоничным, изумительно естественным.

Ломоносов с детства отличался не только быстроумием, но и феноменальной физической силой. Его богатырскому дару, его невероятной универсальности соответствовала и физическая неистощимость, физическая мощь. В 1744 году он прогуливался по тогда еще мало заселенным и довольно диким островам петербургским. На Елагином острове на него напали трое иностранных моряков. Одного он уложил кулаком на месте, двое других бежали, с уложенного он сорвал фуфайку и, возвращаясь домой, вращая ее на палке, приговаривал: «Сие трофей». Хотя мы знаем, что он погиб от болезни сосудов, долгие годы мучился болью в ногах, но при тех излишествах, которые он себе позволял, при регулярных в молодости попойках, при его скитаниях по загранице, бедствиях, солдатчине, куда он ненароком угодил, при его постоянных ссорах и драках с коллегами прожить пятьдесят четыре года и столько всего успеть – это колоссальный подвиг.

Мировоззрение Ломоносова, которое сформировалось у него довольно рано, не может быть втиснутым ни в какие рамки, хотя его пытались, в Советском Союзе уж точно, интерпретировать с материалистических позиций. Ломоносовское мировоззрение – это, сказал бы я, пантеизм, вера в то, что творец являет себя во всем всечасно, как в малой вещи мы видим знак его величия. Мир устроен, задуман таким, чтобы человек его понял и мог им насладиться. То есть сама эстетика мира такова, что человеку она понятна. Весь мир – это непрерывный диалог творца с человеком, загадывание ему изумительных загадок. И именно поэтому любимейшей наукой Ломоносова была химия. Он и физику, которая называлась тогда натурфилософией, любил и уважал, но вернейшим ключом к гармонии мира ему казалась химия. Он говорил, что никогда так не чувствует Бога, божественный замысел, как во время составления химических уравнений. «В земное недро ты, Химия, / Проникни взора остротой». Он и самых больших своих успехов достиг именно в химии – во всяком случае, тех успехов, которые можно было пощупать и увидеть. После четырехсот сложнейших опытов он научился окрашивать стекло. Изготовлением стеклянных пуговиц для своего кафтана он сам себя как бы превратил в ходячую рекламу своего стекольного промысла. Получить деньги на эти опыты он смог только потому, что пообещал создать мозаики из жизни Петра Великого, что он и сделал; и при этом неоднократно повторял, что мозаика – лучшая живопись, поскольку недоступна грызенью времени.

Кроме всего прочего, его страстно интересовала гроза. Отчасти потому, что это явление было как-то сродни его натуре – вероятно, он усматривал в нем некое сходство с собственным темпераментом: такие грозные, громкие Божьи чудеса – и сам он, человек мощный и вспыльчивый. Изучение грозы едва не стоило ему жизни. Мы мало знаем документов, в которых бы так сказалась ломоносовская ясная и трогательная душа, как письмо графу Шувалову о смерти Рихмана, его ближайшего друга и коллеги.

Милостивый государь Иван Иванович! Что я ныне к вашему превосходительству пишу, за чудо почитайте, для того что мертвые не пишут. Я не знаю еще или по последней мере сомневаюсь, жив ли я или мертв. Я вижу, что г. профессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. Сего июля в 26 число, в первом часу пополудни, поднялась громовая туча от норда. Гром был нарочито силен, дождя ни капли. Выставленную громовую машину посмотрев, не видел я ни малого признака электрической силы. Однако, пока кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических из проволоки искор… Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я руку держал у железа, и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шел. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, пока мне сказали, что шти (щи) простынут, а притом и электрическая сила почти перестала. Только я за столом посидел несколько минут, внезапно дверь отворил человек покойного Рихмана, весь в слезах и в страхе запыхавшись. Я думал, что его кто-нибудь на дороге бил, когда он ко мне был послан. Он чуть выговорил: «Профессора громом зашибло». <…> Между тем умер г. Рихман прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет; но… ваше превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте им милостивый помощник, чтобы бедная вдова лучшего профессора до самой смерти своей пропитание имела <…>. За такое благодеяние Господь Бог вас наградит и я буду больше почитать, нежели за свое. Между тем, чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук, всепокорнейше прошу миловать науки и вашего превосходительства всепокорнейшего слугу в слезах Михаила Ломоносова.