Русская красавица. Антология смерти - [10]

— Марина! — окликает он меня капризно.

Я не останавливаюсь. Делаю вид, что не расслышала. Пусть думает, что я его не узнала, лучше будет себя чувствовать. Быстро перебирая ногами, стучу по лестнице поломанным каблуком. Неоправданное ощущение трагичности происходящего снова наваливается на душу. Хватит! Хватит! Я просто устала! Не хочу никого видеть и ни с кем разговаривать! Скорее в ванну, искать смысл между строк потёртой статьи о Маяковском. Зря, что-ли, везла чёрти откуда громадный советский том, спасённый мною от маминой подруги, которая этот сборник для квашенья капусты использовала? Не хочу никаких соседей! Скорее уединиться!

— Ма-ри-и-на! — гулкое эхо расшвыривает по подъезду страшные завывания спешащего за мной Мамочкина. Но я уже выудила ключи и нырнула в квартиру. — Ма-а-рина! У-у-у-у!

* * *

У него были длинные скрюченные пальцы-черви, синеватые грязные ногти и шелушащиеся, как дряхлая штукатурка, подушечки пальцев. Всё это шерудило сейчас по внутренней стороне двери в поисках беззащитного тельца навесного крючка. Моему одурманенному уже благостными парами сознанию померещилось непристойное: пальцы-черви сейчас неестественно вытянутся, просочатся в дверную щель, сползут на пол, омерзительными щупальцами подберутся ко мне, оплетут слизкими прикосновениями, воспользуются параличом моего шока, просочатся внутрь… Тьфу, гадость какая!

Я по-собачьи трушу головой, забрызгиваю давно уже не боящиеся разрушений стены и избавляюсь от наваждения.

Да что ж это сегодня такое делается! Взбесившаяся электричка, непроходимые предчувствия… Теперь вот этот ещё…

Товарищ Мамочкин, тем временем, продолжает своё неслыханное хамство. Совсем крышей поехал, старик! Он нашёптывает что-то себе под скукожившийся старческий нос и всерьёз собирается ворваться ко мне в ванную комнату. За что? Что я ему, дураку, сделала?! Я порывисто вскакиваю и прикрываюсь полотенцем. Не от стыдливости — из такта. Незачем обижать старческое бессилие пустыми искушениями. Впрочем, глупый старик на меня и не смотрит. Спиной вперёд, он переступает порог ванной комнаты.

— Ты не боись, мойсь, я не глядю! — перекрикивая стучащую о нашу коммунальную ванну струю воды, Мамочкин демонстративно держит голову отвёрнутой в коридор. — Ты не гневись, я по делу. Я токма сказать тебе что-то должён! Ты уж не говори никому про меня, ладно?

— Товарищ Мамочкин! — я должна перекричать и воду и старческую глухоту собеседника, поэтому ору, радуясь, что имею право тревожить сон остальных соседей. Пусть все видят, до чего наш старик дошёл! — Оставьте меня в покое! Насовсем!

Бесчувственно беру его за узловатые костяшки плеча, подталкиваю к выходу. Не переставая бормотать, сосед стоит под дверью. Вот, сволочь! Я так хотела спокойно почитать!

Объективный взгляд:

И ничего он не сволочь. Обычный больной. Его бы давно в больницу сдать, но соседи настолько привыкли к выходкам старика, что даже не считают их признаками слабоумия. Скорее — выпадами вредности и стариковской капризности. Скорее — попытками окончательно испортить всем нервы. Жалко его. Страшно жалко и ужасно противно, что она всерьёз на него злилась.

Вы уж, господа соседи, учитесь на чужих огрехах. Любите друг друга, родимые! Что есть мочи любите, сердешные! С такой силой любите, с какой она вас по понедельничным утрам ненавидела.

М-да… В последнее время с головой у товарища Мамочкина совсем плохо. Впрочем, не мудрено. Сейчас ему, должно быть, под девяносто.

Давным-давно, когда моя бабушка только получила здесь комнату, товарищ Мамочкин уже был стариком. Десятилетняя я рассматривала его с мистическим ужасом и патологическим любопытством. За последние двадцать лет внешность его почти не изменилась. Тот же скелет в кожаном покрове с чужого плеча. Это несоответствие размеров (кожа явно предназначалась для более крупного тела) покрывало товарища Мамочкина многочисленными складками. В детстве я глядела на них, как загипнотизированная, и всё пыталась понять, как же такое может висеть на обычном человеке. Взрослые ошибочно принимали моё пристальное внимание за привязанность к соседу. В награду за хорошее поведение меня обещали «пустить к товарищу Мамочкину». Я содрогалась от одной мысли об этом, тряслась от страха, но старалась вести себя хорошо, чтобы пойти. И шла! Товарищ Мамочкин — отчего-то все соседи звали его именно с этой коммунистической приставкой — был тогда вполне «в себе» и болел только физически. Он читал мне рассказы Джека Лондона и хвалился двумя портретами писателя в рамочках. Позже я поняла, что на одном из портретов был действительно именитый прозаик, а на втором — сам Мамочкин в молодости. Молодой Мамочкин, удивительно похожий на знаменитого писателя, совсем не походил на Мамочкина старого, и от этого делалось жутко. Болезнь и старость меняют человека до неузнаваемости…

Именно этими словами я начала статью о самоубийстве Джека Лондона. Написала в Рукописи, мол, не умри писатель в свои сорок, кто знает, что сделала бы с ним болезнь. «Может, стал бы страшным, как наш Мамочкин», — написала, — «Сошёл бы с ума, врывался бы к соседям в ванну и просил никому не рассказывать о вылазках на помойку». То есть, это я преувеличиваю. Про ванну, я, конечно, в Рукописи не писала, потому что не знала ещё, что Мамочкин дойдёт до такого маразма. Писала про всё остальное. А коллега Нинелька, которой я вскользь рассказала об идее подобной заметки, пришла в ужас.