Русская и советская фантастика - [2]

Черт, обольщающий героев «Уединенного домика на Васильевском», — плоть от плоти Петербурга. Он ничем не выделяется в светском обществе. Разве только более удачлив. Интуитивно чистые натуры сторонятся его; но зло и разврат, которые несет с собой Варфоломей, порождены не потусторонней мрачной силой, а реальным миром русского дворянства; его нравами, мерой ценностей.

Реальное и фантастическое в «Уединенном домике» развиваются параллельно. И все же трудно отделить их друг от друга. Обыденность все время готова к превращению, постоянно может обнаружить свое сверхъестественное содержание. Вот Павел возвращается домой на извозчике. Он едет «невесть по каким местам». Сначала он удивляется, потом тревожится, наконец, с ужасом замечает на санях апокалипсический номер 666. Да полно, извозчик ли везет нашего героя? «Укрепившись в подозрении, что он попал в руки недобрые, наш юноша еще громче повторил прежний вопрос и, не получив отзыва, со всего размаха ударил своей палкою по спине извозчика. Но каков был его ужас, когда этот удар произвел звон костей о кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова, и, когда это лицо, страшно оскалив челюсти, произнесло невнятным голосом; „Потише, молодой человек; ты не с своим братом связался“. Вспомним аналогичное превращение: в повести Гофмана „Золотой горшок“ студент Ансельм только берется за дверной молоток, как тот превращается в лицо зловредной старухи колдуньи. Но внешнее сходство ситуации обманчиво. Ведь у Гофмана борьба разворачивается между двумя ненавидящими друг друга Духами (хотя Ансельм еще ничего не знает об этом).

Любой предмет, любой человек может стать оборотнем, втянуть героя в опасную ситуацию. Реальность постоянно несет в себе угрозу.

Завершая повесть, Пушкин спрашивает — скорее у себя, чем у читателя — „Откуда у чертей эта охота вмешиваться в людские дела..?“ Судьба пушкинских Павла и Веры предопределена: гибель неизбежна, потому что они психологически готовы к встрече со сверхъестественным. Это-то и обеспечивает преимущество „чертей“. Павел и Вера не искали помощи таинственной силы, но не сумели противостоять ей. К тому же четкой связи между исполнением тайных желаний Павла (знакомство его с графиней и проч.) и действиями Варфоломея нет. Но тут же возникает более глубокий вопрос: задумываемся ли мы над тем, какой ценой оплачивается исполнение наших желаний, ради чего продаем мы душу — не дьяволу, так высшему свету, в который так стремится Павел?

Герой „Страшного гадания“ А. Бестужева-Марлинского сумел спастись только потому, что вовремя остановился, внял голосу рассудка, предостерегавшего от опрометчивого шага. Черт ли в самом деле стал его спутником, или сбылось предновогоднее гадание, но рассказчик воочию представил драматические последствия своих достаточно невинных намерений. Одна недозволенная встреча — и вот он уже увозит возлюбленную от гнева мужа, от насмешек общества; убив соперника, вдруг понимает, что собственное чувство превращается в огонь адский. Традиционные элементы загадочного оборачиваются в повести символами: сон-предостережение, мотив утраты пути и дорожной путаницы, отражающий противоречивость чувств и намерений самого героя, смешение в жизни законного и незаконного, дозволенного и недозволенного; подчеркивание в облике спутника дьявола печати разврата.

В сущности, молодой офицер спасается потому, что осознал власть потусторонней силы над земным. Аполлон Григорьев в одной из своих статей заметил о „Страшном гадании“: „Замечательно, что Марлинский, этот огромный талант допотопной формации, оканчивает свою повесть „Страшное гаданье“ мыслию — что призрачный мир, если только он глубоко воспринят душой, оставляет в ней такой же след, как и мир действительный“[1].

Впрочем, само предостережение — уже результат взаимовлияния двух миров, вмешательства высших сил, на сей раз благотворного.

Таинственному внушению подчиняется и молодой художник Лугин, переселяющийся на другую квартиру под влиянием голоса, настойчиво диктующего адрес. Портрет старика, висящий в меблированной квартире, повергает героя в состояние грусти и лени. Самое же странное, что Лугин почти не удивился тому, что изображение начало оживать по ночам, и даже согласился играть с ним в карты, несмотря на внушающий художнику непреодолимый ужас залог старика. И все это ради короткого видения: „склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая… она отделялась на темных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке“.

Лермонтов не успел закончить свой набросок, и мы так и не знаем, что же дальше случилось с Лугиным и увиденною им красавицей. Впрочем, вмешательство сверхъестественных сил не сулит герою ничего хорошего.

Прочитав „Штосс“ в 1845 году, Белинский счел нужным отозваться об этой публикации: „Несмотря на то, что его содержание фантастическое, читателя невольно поражает мастерство рассказа и могучий колорит, разлитый широкою кистью по недоконченной картине. С неприятным чувством доходишь до конца этого отрывка, в котором повесть не доведена и до половины, и становится тяжело уверить себя, что конца ее никогда не прочтешь…“