Русская фантастика 2005 - [17]

Отростки торопливо ползли в уши, носовые ходы, под веки, очевидно, каким-то образом убирая боль, потому что майор ничего не чувствовал.

Мир, увиденный не глазами, был завораживающе странен.

По молодости, еще студентом, Айвэн пробовал синтетические наркотики, сварганенные приятелями с химфака, но все кончилось благополучно — приятелей вышибли из университета, он не стал аддиктом и на его карьере это никак не отразилось. Вот только один «трип» запомнился навсегда. И ни ангелы неба, ни духи земли не могли бы помочь описать его словами. Состояние, возникающее, когда маска оживала и проникала в него, чем-то напоминало то самое… Когда бы не память о Бриджет и не ненависть, ненависть, ненависть, не угасавшая никогда.

Маллесон знал, что увидит ритмичное мерцание невиданных цветов, охватывающее весь мир и уходящее за звезды, тянущееся издалека, от побережья, от Момбасы, где была одна из самых огромных Баз Африканского континента, и до Момбасы невыносимо ярко, тысячами молодых вулканов, полыхали азиатские Базы Индии, Китая, России, а с запада накатывалась Великая Американская Дрожь. Оно войдет в него, и Маллесон станет им и одновременно его частью и почувствует, как самая крохотная песчинка мира участвует в этом гигантском содрогании, как малейшее изменение этой частицы меняет ритм и цвет зазвездной дрожи. Он понимал, что эта дрожь одну за другой расшатывает все мириады связей мира, истончая их до полной утраты, и что рано или поздно разорвется последняя, и почти догадывался, что возбуждает это сотрясение мира.

Но сейчас маска давала созвучие всему сказочной полноты. Все, что было в этом мире, он мог найти и распознать. Только на этот раз было намного труднее — он должен был отыскать врага. Того, кто мог заставить его умереть в этом комке тяжелой слизи, обернув ее могущество против слившегося с ней. Козленок выманивал на себя тигра.

Хуже всего, что майор даже не знал толком, кого они ищут — человека, монстра, переродившегося Посредника, Арендатора-дезертира, так сказать, Люцифера, сумасшедшего ученого, мутировавшего Микки-Мауса или воскресшего Вацлава Нижинского. Может быть, животное мужского пола, которое педантичный Дэвид назвал «он» вместо грамматически верного «оно».

Все, что Дэвид успел загнать через спутник, через сорок секунд разбитый в космосе, а потом испарившийся в атмосфере, и что удалось восстановить, выглядело так: «…Элгона. Он остановил мою трансформацию и заморозил Посред… Остановка вр… Галлюцинация и… Посы…»

Аналитики Движения разобрали эти семьдесят восемь знаков на атомы, но единственное, что было здесь достоверно, — это название мертвого африканского вулкана на границе Кении и Танзании. Еще удалось установить тот сектор, из которого ушел мессидж, — в нем было двести двадцать квадратных километров.

Маллесон плыл и плыл в исполинских вихрях красок, имени которых в человеческом языке не могло быть, изо всех сил сдерживая свою способность противиться этой дряни, чувствуя, как она растворяет его в себе, квант за квантом, луч за лучом пересотворяя его неведомо во что, но только не в человека, отыгрываясь за все прежние поражения. Майор все равнодушнее помнил, что если в следующие восемьдесят секунд ничего не изменится, то он станет навсегда языком этого всепламени, и с каждой секундой эта мысль волновала все меньше и меньше… Камау убьет его. А может быть, уже убил — никто не знает, что происходит, когда покров земного чувства снят, и помнят ли там о смерти.

Выработанный годами рефлекс помогал отсчитывать убавляющиеся мгновения. Прежние случаи, когда майору приходилось использовать маску, спасали жизнь ему и его людям. У Барагои он ощущал каждое движение шайки озверевших браконьеров, устроивших засаду в шести километрах от них, и отряд обошел их с востока без стрельбы и шума. Перед Капутиром, на самом краю лавовых полей, где спрятаться было просто негде, он вдруг почуял, что маску надо надеть. Она уже успела прорасти, когда Маллесон понял, что над ними барражирует патруль АП с двумя Посредниками, и маска рвется установить с ними связь, и они уже почти нащупали ее, и нашел тогда ложбину, куда загнал животных и людей и накрыл их «хамелеонами», и под экранами уже, сочась кровью, сдирал с себя корчащуюся, сопротивляющуюся маску. Тогда она проросла мучительно глубоко, но сейчас уходила еще глубже, ему казалось, он чувствует, как она въедается в мозг, двадцать секунд, пятнадцать, десять, семь, три. Время истончалось, майор жил только застарелой, багровой, как эта выветренная лава, ненавистью, но маска выедала и ее, все неотвратимее становясь частью его плоти, им самим, уже не им, а…

Камау давно смотрел не в бинокль. Всякий раз, когда этот странный белый затевал игру с прозрачной смертью, запертой в ящике, охотник следил за ним, держа наготове «ремингтон», а на случай, если не повезет, то китайскую «шоулюдань» — ручную гранату оборонительного типа. Он видел каждое движение, каждую судорогу каждой мышцы, но все равно пропустил миг, когда рука Маллесона метнулась к лицу и полоснула по медузообразной слизи факелом полевой зажигалки, выведенной на максимум. Желто-синим палящим языком он хлестал и хлестал по корчащейся, свистящей в огне плоти, пока она не стала пузырящимися лохмотьями опадать ему на грудь и плечи. Кровь, струившаяся по лицу, ползла из каждой поры, из носа и ушей; густые капли повисали на веках, запекаясь грязно-бурыми сталактитами.