Russian Disneyland - [19]
Внутри по бокам дверей, возле раздевалок, стояли господа Губов-Шлёпин и Папаша-Красный, не сильно пьяные, но явно поддатые и очень явно в надежде ещё, и что самое интересное, тоже обряженные – в какую-то не понять откуда у них взявшуюся застиранную до неприличия солдатскую форму, с ещё более несуразными розанчиками в петлицах и с ещё куда более несуразными серьезными выражениями на их грубоватых и видавших многие «и не такие» виды лицах. Единственное, что было вполне органичным, ожидаемым и оправданным всеми законами жанра, так это то, что в руках они сжимали резиновые шланги от топливных насосов (с железными гайками на концах) и использовать их, судя по лицам и наряду, намеревались явно не по назначению.
Школьный коридор преобразился: в центре его был устроен «стол №1» – всё честь по чести – с предписанной инструкцией Морозова ложей для почётных гостей и с развешанными поблизости на стенах портретами тех же многогрешных персон.
Портреты, правда, были выполнены от руки со своих же фото и – на что уж попенял Леонид – из-за поспешности весьма небрежно. Он специально заказал рисунки, а не фото: во-первых, конечно, так задание было более трудоёмким, а во-вторых, так сказать, просвещение в массы. Помимо плетения С-ор ещё увлекался рисованием с фотографи (е) й, на создание сей продукции за мзду завёл на селе монополию, но рисованные портреты почему-то не пользовались спросом, хоть даже их и выжги на доске – все почему-то просили лучше сделать им «романтику, и чтобы один-в-один»: копия какой-то зековской поделки, где неоромантический герой обнимает несуразно грудастую подругу с ещё паче несуразной при такой комплекции узкой талией, утянутой широким ремнём (что вредно уж, наверно, по медицинским показателям), сверху светит месяц, а вокруг понатыкана всяческая атрибутика привольной жизти: легковая машина, какая-то «шаха», пистолет, нож, бутылка со стаканом, и сердечко со стрелой – большего нельзя и желать.
Этот вопрос Морозов-старший курировал лично, и всё держалось в тайне – дабы ни в коем разе не допустить проникновения заветных орнаментально-монументальных мотивов в образы наших былинных героев.
Большинство персонажей, как ни старался художник придать им вменяемый, неокарикатуренный облик, выглядели, прямо скажем, так же как в жизни, и даже ещё приличней. Себя Ган очень скромно из пантеона исключил, поскольку портрет ему не понравился. Не то чтобы он отделял себя от всех (наоборот, он чувствовал свою причастность к этому месту и времени, к этим «действующим лицам» – «здесь всё моё, и я отсюда родом» – хотя какую-то странную, как и ту же, например, непонятную симпатию к Яхе, который в младших классах его мучил), скорее, выделял (для примера: даже здороваясь за руку, на подсознательном, чуть не биологическом уровне Леонид чувствовал некую чужеродность своей правильно-пропорциональной тонкокостной длиннопалой светлой кисти в здоровой, красной, неуклюже-толстоватой, мозолистой и грязной лапище какого-нибудь Папаши или вечно потной лапе Яхи, на которой, когда как-то привёл случай её рассмотреть вблизи, вместо привычного сетчатого безумия были увидены три коротких, прямых, почти пунктирных линии – «И это всё!», и чувствовал, что они тоже чувствуют…). Серж и Белохлебов были похожи своей напусконой серьёзностью, Мирза зубаст, чёрно-бело красен и старательно – хоть и на рисунке! – веснушчат, глазаст, Сажечка, Яха, Шлёпин и Папаша тоже красны, некоторые веснушчаты, глаза навыкате, Яха необычайно серьёзен, от чего в его физиономии проступило нечто от баранчика, Суся блистал своей знаменитой «железной губой», а Швырочек, он и есть Шывырочек…
Ложа же представляла собой два сдвинутых дивана из учительской, задрапированных какими-то узорно-красивыми и, видно, довольно дорогими покрывалами-коврами. На полу между диваном и столом располагался ещё более хороший ковёр – как бы настоящей восточной расцветки и выделки – мечта каждого мало-мальски зажиточного обывателя времён застоя – нетрудно было догадаться, что Бадор решился принести его в жертву своему возвышенному служению. Были здесь и плетенья на стенах (раньше, два года назад, они были на каждом окне и каждом промежутке между окнами, но год назад, при вошедшем в силу Кенаре, внезапно исчезли). Стол также был сервирован интересной посудой; ножи, вилки и бокалы, которые сразу кинулся проверять Морозов, были разложены и расставлены идеально по правилам журнала, по коему супружница-энтузиастка преподаёт домоводство (!); только бутылки, чтоб не бегать, стояли по-простому прямо на столе – пять бутылок красного вина, три бутылки водки, и даже плоско-пузатая бутылка ликёра «Амаретто», вокруг традиционные нарезки из колбасы и сыра, порезанные тоже фрукты, пирожные и конфеты – чтоб такого понакупить, надо полгорода исколесить! (или полгода!).
В углу у сцены притулились и два стола простых, уставленных обычными стакашками и кружками, а также подобие буфета или бара – парта, в и на коей составлены бутыли-баклажки мутноватой жидкости, не исключено, что бражки. Ещё были тут, конечно, трёхлитровые банки с огурцами и помидорами, несколько буханок хлеба и какие-то консервы – в общем, жить можно, и даже вполне себе с беспечностью бабочки-бражника.
