Русачки - [18]

Ух ты, да он действительно вытащил свою пушку, мудак этот! Монокль вдруг все понял, пытается взять левее, но обочина запружена пешеходами, толкающими тачки, детские коляски, нагруженные так, что вот-вот развалятся. Грузовик помогает ему вырулить: последний удар бампером отсылает кабриолет в кювет, в единой каше из воплей и расквасни.

«Ситроэн» с передними ведущими послан туда же. Грузовик пробивает себе дорогу ударами бампера.

Отпихнутых поднимают, помогают им собрать свои сокровища, семью Монокля утешают.

— Лучше уж идти пешком, — говорю я им. — Так быстрее. И вообще, где вы найдете бензин?

— А как же… наши вещи? — хнычет мадам Монокль.

— Война, мадам, — говорю я по-царски. — Берите с собой только то, что можете унести на спине.

Те так и делают, все в слезах. Пока они сортируют вещи, люди останавливаются, жадно роются в том, что ими должно быть оставлено.

— Гляди-ка, Жанетта, классные ходики! Все из мрамора! Даже и вазочки к ним, ой, куда там!

— Иди ты! Видал, покрывало плетеное? Всю жизнь мечтала связать такое!

— Ой, глянь-ка, лисица! Чернобурка! Идет она мне? Ну как?

Семья Монокля отправляется в путь, у каждого по чемодану, привязанному к спине. Стервятники набрасываются на их трофеи, нагружаются, хоть сдохни, глаза завидущие, а бросят все это добро километра через два…

Все больше похоже на гигантский грабеж. Проходя мимо, мужики пробуют, заперты ли дверцы, если не поддается, дверца быстро высаживается, и все налетают. Если там кто-то есть, говорят: «Извините, простите!», — и бесцеремонно отправляются искать дальше. Содержимое домов расшвыривается по полям вдоль дороги. Хохмачи напяливают женское белье поверх своих шмоток. Заботливо защищавшееся от моли содержимое платяных шкафов болтается теперь на живых изгородях грустными гирляндами к «Четырнадцатому июля»^{33} этого светопреставления.

Из подвальных фрамуг доносятся пьяные песни, ломанье бутылок, разбиваемых об стены, мягкие удары потасовки, крики, запах винища и рвоты.

Велики отрывают нас от этой срани. Мы — короли, мы проскочим везде, даже полями, если придется.

Черные тяжелые султаны дымов тянутся вверх по небу, плотными клубами вздуваются по всем сторонам горизонта. Нефтехранилища? Бомбардировка? Поди знай…

На подступах к Мелену, на целые километры, вся дорога, кюветы, поля покрыты пивными бутылочками. Миллионы бутылочек. Полных, пустых, кокнутых. Поодаль полыхает заводик. Толпы людей входят и выходят, солдафоны и штатские, все пьяны в стельку, карманы набиты бутылочками, ящик с бутылочками на плече, вливают в горло, развалившись на насыпи, гогочут, забрасывают бутылочками проходящие машины, расстреливают бутылочки из винтовок. Спрашиваю, что происходит.

— Это пивоварня Грюбера. Сраный завод бошей. Подонки вонючие! Так что мы им даем тут жару, а как же!

Вот уж никогда бы не подумал! Ведь вроде знакомая марка пива, Грюбер. И впрямь звучит по-немецки. Тогда и Каршер тоже, — наверняка боши! Ну и поимели же они нас! Ладно, отныне буду пить одно Дюмениль. Дюмениль-то — хотя бы французы!

За царя!

Велик мой, я вам ведь это уже говорил, — просто великолепие, настоящий зверь, чистых кровей. То есть, с камерами-кишками, без покрышек. Кишки из ткани с тонкой полоской резины посередине, прошито все по всей длине, получается очень легкая трубка с воздухом внутри. И приклеено это к ободу. Чуть прокол — начинать надо с отклеивания камеры от обода, а после искать дырку в ведре с водой. Уже от одного этого обалдеваешь! Разве что гвоздь так и остался любезно торчащим у всех на виду, а то иногда приходится отпарывать на половину диаметра колеса, прежде чем высмотришь ее, дырку эту. Так как пузырьки воздуха могут сразу и не найти себе выход, они путешествуют между кожей и шкурой, между камерой и кишкой, и выходят оттуда там, где найдут трещину в клею шва, черт знает где! Ну ладно! Нашел, допустим, дырку, зашкуриваешь, трешь бензином, размазываешь клей, ставишь латку, сжимаешь большими пальцами с такой силой, что могут и вены на шее лопнуть, чуть подождешь, даешь осторожный качок насосом, проверяешь — держит. Допустим. Вот тут-то твое мучение и начинается. Потому что эти пятьдесят сантиметров кишки теперь надо целиком прошить. Крестом. Зажимая каждый стежок плотно и до упора, а нитка эта режет тебе пальцы в кровь. Главное — не нервничать: скользишь по камере сверхлегкой, сверххрупкой, из настоящей парашютной ткани, прозрачной, как шелковый чулок, один неудачный укол иглой — опять прокол. Когда все прошито, натягиваешь кишку на обод очень заботливо: если соскочит — верная тебе смерть! Ставишь колесо на место, натягиваешь цепь — и ладно, в дорогу. Я уже набил руку, могу все это проделать минут за сорок пять — веников не вяжем!

Один раз — ладно. На четвертый раз за день — становится явно утомительным. Особенно в пыли, на обочине дороги, по которой медленно-медленно стекает все более и более зловещая река нищеты, все более и более испуганная, явно впадающая в коллективную истерию. А армейские грузовики пробивают себе в ней бреши, прут к югу, и толпа раздвигается, обреченная, — это ведь армия, не так ли, это нормально, армия — это единственное, что держится на ногах в этом обвале, не отдают себе в том отчета, эти несчастные, что она, эта армия, просто драпает, она их пихает, давит и убивает, чтобы самой поскорей спастись…