Русь на Мурмане - [9]

Причины, по которым великий князь московский заратился на свеев, были хорошо всем известны. Несколько лет назад свейский наместник северной Каяни, Норботнии по-тамошнему, приказал схватить большое число новгородцев и русских корел, что промышляли рыбу у тех берегов Каяно-моря. Их обвинили в нарушении границы и грабеже да по-быстрому казнили: кого повесили, кому отсекли руки. Кому-то удалось бежать из плена. После того свейское войско двинулось на порубежье и заняло русско-корельские земли. Государь в то время был занят, воюя с Литвой. Только в прошлом году развязал себе руки для отпора свейской наглости. Рать Ушатых была уже третьей в этой войне.

— Из тех людишек, цто от королевского плена сбегли, двое в Колмогорах осели, — сказал Истратов. — На двоих две руки, обоя левые.

— А что, Акинфий, — предложил князь Петр, после долгого молчания отбросив тяжкие думы о государевых делах и русских обидах от иноземцев, — не позвать ли баб-песельниц? Что-то уныло у нас стало. Пускай споют быль-поморщину да развеселят.

— Баб-от можно. Да как бы они пущщой тоски не навели своей поморщиной.

— Пошто так?

— Убыток в мужиках об этом годе велик, а год-от начался только. С весновального промыслу... зверобойного знацит, семеро не вернулись. На льдине унесло. На мироносицкой седмице две лодьи в море вышли, обеи о камни расщепило. Да на Груманте, на острову в дальнем море, пять-на-десять целовек по осени остались. Сколь из них зиму пережили, церез месяц только узнаецце, как путь дотуда ляжет.

Окольничий Головин поежился.

— Вот радость велика, море это ваше.

— А у нас, господине, так говорят: и радость, и горе помору — все от моря. Море наше хлебно поле. Море кормит, море и хоронит. Во всяко плаванье смертну рубаху берут, цтоб сразу и обрядиться, ежели приспеет последний-то срок...

— А у нас говорят, — государев посол опрокинул в себя кубок с хмельным медом, — пьяному и смелому море по колено. Истома!.. Где наш датчанин, прах его побери?

— Мистр Давыд лежит, где его со вчера положили после опробованья медов в погребах у сотского Трофима Исленьева. С утра только морсу изволил отведать.

— Слыхали?! — отнесся окольничий к братьям Ушатым. Вздел палец. — Посол короля Юхана. Большой человек. Королевский боярин! А к русским медам пристрастен.

— На государевом дворе боярские дети переусердствовали, — развел руками подьячий. — Велено было поить не до изумления, а до веселья. Кто ж знал, что оне столь падки окажутся.

— Как повезем-то? — озадачился Андрей Тимофеевич. — Вдруг за борт нырнет?

— Державнейший не помилует... — покачал головой Истома.

...Митроха ждал на истратовском дворе дядьку Ивана Никитича, трапезовавшего в доме с Ушатыми и государевым послом Головиным. Истомясь бездельем, он подсел на завалинку к дворскому послужильцу. Тот оказался колмогорским жильцом, хаживавшим прежде в море.

— А где оно, море-то? Все только о нем говорят.

— Море-то? Дак отсюль не видать. По Двине ешшо семьдесят верст проплыви — вот те и море.

Митроха вздохнул.

— Воли-то сколько тут. Простору.

— На Москве небось такого нету?

— Нету.

— Оставайся.

— Пращур мой тут остался. В землю лег.

— Ну?! — удивился двинянин.

— Вот те ну! Где такое место — Варзуга-река?

— То на Терском берегу. Как из морскова Гирла в окиян плыть, по левую руку тот берег.

— Живут там монахи?

— Был ихной погост в стары годы, от Николы Корельского цернецы, цто у Двинской губы. Сейцяс только село, монасей нету. А на цто тебе?

— Там он лежит. Погиб от мурман-находников. Чернецы, которых не зарезали, его погребли.

— Быват, — покивал служилец, перекрестясь.

— А мурманы — они кто? — наседал Митроха. — Где живут?

— Мурманы-то... дак немчи и есть. Кто ж ешшо. А мурманами зовуцца от моря Мурманска, моря-окияна, которо лопску землю с северу моет. За тем морем далеко живут, на норвецком берегу. Оттуда и приходят на своих бусах-корабелках. В досельны-то годы, в старину бывалу, новгородчи с корелой ходили туда дань с тамошней лопи брать. Племя тако дикуще — лопяне. А и мурманы с нашей лопи дань берут.

— Как же — и нам и им лопское племя дань дает? — удивился отрок.

— Дает. Им-от, лопи дикой, все равно, кому давать. А даньщики ихные с нашими, быват, вздорили, быват, и бились. Порато бились. Ну, крепко, весьма, — объяснил двинянин незнакомое Митрохе здешнее словцо.

Мальчишка задумался, затвердел скулами. Наконец сказал:

— Мурманы, свей, каяны. Всё едино немцы. Возьму и я с них свою дань.

От крыльца дома с высоким всходом донесся шум голосов, крики. Несколько послужильцев, среди которых были и посольские, и воеводские, ругались с оборванным и косматым простолюдином в войлочной поморской шапке. Мужик был плечист и здоров, как конь, в левой руке держал на весу толстый длинный сук. Всем видом говорил, что готов пустить свою дубину немедля в дело.

— Пшел, дурень сиволапый, куда лезешь мохнатым рылом.

— У князь-государя воинских людей хватает, чтоб еще безрукие в службу просились.

Митроха пригляделся — одной руки у мужика впрямь не было. Он ушел с завалинки, чтобы послушать перебранку.

— А я и одной рукой вас, робятушки, всех оземь тут положу, ежели захотите.