Русь Богатырская: былинные сказания - [4]

И, поклон отдав на все стороны,

Слово вымолвлю богатырское:

«Ох ты гой еси, русский твёрдый дух!

Сын природных сил, брат весёлости,

Неразлучный друг наших прадедов...

Покажися мне, помоги ты спеть

Песню длинную, да нескучную,

Да нескучную, богатырскую!..»

...Но что, товарищи!

Что уста ваши ужимаете?..

...Знать, низка для вас богатырска речь?

Иль невместно вам слово русское.

На хореях вы подмостилися,

Без екзаметра, как босой ногой,

Вам своей стопой больно выступить.

Но приятели! в языке нашем

Много нужных слов поместить нельзя

В иноземские рамки тесные.

Анапест, спондей и дактили

Не аршином нашим мерены,

Не по свойству слова русского

Были за морем заказаны;

И глагол славян обильнейший,

Звучный, сильный, плавный, значащий,

Чтоб в заморскую рамку втискаться,

Принужден ежом жаться, корчиться

И, лишась красот, жару, вольности,

Соразмерного силе поприща,

Где природою суждено ему

Исполинский путь течь со славою,

Там калекою он щетинится,

От увечного ж ещё требуют

Слова мягкого, внешность бархата...[2]

Нам должно быть совершенно ясно, что творческие устремления В. А. Старостина не новы, они опираются на давнюю и весомую традицию русской литературы.

Конечно, нельзя согласиться с тем, что былинный лад должен и может «вытеснить» классические формы стиха. Но для меня несомненно, что наряду с классическим стихом в русском словесном творчестве может и должен существовать и развиваться тот былинный лад, которым в наши дни наиболее умело владеет Василий Адрианович Старостин.

В. Кожинов

Перевелись ли богатыри на светлой Руси /Каменное побоище/

Из-под озера да моря Ильменя,

Из ключа-родника из поддонного

Источилась-истекала там живая вода,

Под землёй Старо-Русовой просачивалась.

Да и вышла-повышла-повыбежала‚

Выбегала-вылетала матка Волга-река:

Широка-глубока под Казань прошла,

А пошире и того ещё — под Астрахань.

Я вставал-приходил к Волге-матери,

Я выспрашивал, я выпытывал:

«Отчего перевелись богатыри на Руси?»

Видно, спрос мой был не ко времени,

Видно, не было в нём правды-истины —

Волга-матушка осержалася,

Волновою непогодой разражалася, 

Охлестнула-обдала меня холодной волной:

Не хотела Волга-мать речевать со мной.

Без ответа-привета я стою одинок,

Я под бурею, я под хмурою.

В пенном вздыме шумят воды струйные,

А мне в уши свистят ветры буйные —

В буревейном-то шуме-гомоне

Я прослышал-познал многозвонный спев:

Он и слыхан, и стар, и не слыхан, и нов!

Позапал мне в память из таких вот слов:

Там не бель на полях забелелася:

Забелелася ставка богатырская;

Там не синь да на чистых засинелася:

Засинелися мечи булатные;

Там не крась на широких закраснелася:

Закраснелася кровь со печенью.

Было тут кроволитье, боротьба-битва зла.

У бела шатра почиваньюшко:

Вечным сном почивает млад Добрынюшко —

Пал Никитьевич‚ во неравном бою,

Очи ясные закатилися,

Руки сильные опустилися,

Груди белые испорубаны,

Плечи мочные испосечены.

А над витязем стоит-насмехается

Басурманченко-богатырченко:

Тать-вор во шатёр забирается,

Там чужим добром забавляется.

За усладой воровской забывается.

А на ту порý по ковыльной степи

Не туман клубит, и не дым дымит,

Серым облаком пыль поднимается,

По-над травами расстилается.

Удалец-молодец на богатырском коне

В край незнамый на дозор отдаляется.

А тут добрый конь на скаку да и встань:

Не летит, стоит, не поскакивает,

На дыбы встаёт да все похрапывает,

Тянет конь богатыря в другую сторону.

Богатырь на коня рассержается —

У него спор с конём разжигается:

«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок,

Разве яйца да учат курицу?

Разве конь выбирает путь всаднику?

Ты с чего, волчья сыть, меня не слушаешь?

Ты куда меня воротишь не вперед, а назад?»

Отвечал добрый конь славну витязю:

«Чую дело я там недоброе:

Во Добрынином шатре пирует чуж-чуженин —

Он пьёт, он ест, выхваляется:

«Нынче я убил Добрыню Никитьевича,

Завтра я убью Алёшу Поповича!»

А и бьёт боец коня до мяса чёрного.

Добрый конь под Алёшей возвивается.

Перед бел-шатром опускается.

Над Добрыней Алёша приклоняется —

Вечным сном перед ним спит названый брат:

Очи ясные закатилися,

Руки сильные опустилися,

Ноги скорые отходилися,

Груди белые испорубаны,

Плечи мочные испосечены.

Грусть-тоска во слезах источается,

Грудь Алёшенькина воздымается,

Буйна сила в ней возгорается,

В бел-шатёр богатырь прорывается.

Басурманченко-богатырченко

Хочет взором сразить, хочет словом съязвить:

«Роды ваши-де в боях неустойчивы,

Племена ваши недосильчивы,

А и ты, русин, трусоват-слабоват,

Не тебе меня поборать-побивать!»

Были ль речи те, стали ль не былью?

А и были — их Алёша не выслушивал:

Он и брал-хватал, через стол метал

Басурманченку в поле чистое,

Не замедливал, на врага наседал.

Он, Алёшенька, силён смелостью,

Буйной удалью, скорым напуском,

Не успел ещё враг весь повыхвастаться —

Лепетал ещё да болтал язык,

А уже у него на грудях сидел

Удалой-молодой смел Алёшенька.

Нож кривой вынимал, на врага поднимал

Грудь пороть, вырезать сердце с печенью.

Возмолился-взвыл басурманченко

К Чернобогу своему богатырченко:

«Ты спаси-сохрани, Чернобоже, меня

От напасти злой, смертной участи!»

Вмиг прислал Чернобог Черноворона,

Прилетал тот, вещал по-человечески:

«Гой еси ты, Алёша, ты Попович млад,

Не воспарывай грудей у басурманина.

Я помчусь-полечу за море синее,