Руководство джентльмена по пороку и добродетели - [59]

Закончив монолог, я гляжу на Перси, призывая его тоже подбросить пару поленьев в костер моих логических выкладок. Но он занят: ослабил воротник и пытается им обмахиваться.

– Боже, как же тут жарко!

– Ты меня слушал?

– Слушал, конечно. Но, по-моему, твои подозрения беспочвенны.

– Ну уж и беспочвенны…

– Одно письмо от Бурбона еще не значит, что они втроем друзья-приятели.

– С кем тогда у них встреча?

– Может, она вообще не связана с алхимией. И с Матеу Роблесом. И с нами.

– Поняв, что я подслушиваю, Элена замолчала посреди фразы!

– Поразилась твоей невоспитанности.

– Я хорошо воспитан!

– Но ты подслушивал.

– Ничего я не подслушивал, просто рядом стоял. Сами виноваты, надо было тише говорить. Да какая разница! Главное – творится что-то нечистое, и, мне кажется, против нас замышляют недоброе. Надо постараться побольше разузнать про панацею Матеу Роблеса и уезжать. Ты-то почему такой спокойный?

Бармен протягивает нам стаканы, и Перси с улыбкой пододвигает ко мне мой.

– Да не хочу я сейчас еще и об этом думать! Я просто хочу попить с тобой виски. Мы живы, мы в Барселоне, сидим в опере. Давай наслаждаться жизнью. – Перси ведет пальцем по кромке стакана, и тот низко гудит. – Больше-то у нас таких вечеров особо не будет.

– Не говори так!

– Это ведь правда.

– Нет, неправда. Мы все-все разузнаем про алхимические панацеи, и ты будешь здоров. – На сцене затягивает мучительную первую арию сопрано, так пронзительно, что, кажется, даже здесь воздух дрожит. Я морщусь. – Давай сыграем в игру: пьем каждый раз, когда кто-нибудь что-нибудь споет по-испански.

– По-итальянски.

– Почему?

Перси кивает на сцену.

– Это же Гендель. Значит, поют по-итальянски.

– Правда?

– Точно.

Я решаю не говорить ему, как мило, что он это понял всего по паре тактов. Сопрано берет особенно пронзительную ноту, и я кривлюсь.

– А, неважно, все равно редкостная дрянь. – И чокаюсь с его стаканом. – За красоту, молодость и счастье!

Перси смеется.

– А что из этого в последние недели про нас?

– Ну, мы молоды, с этим не поспоришь. Я лично счастлив – по крайней мере сейчас, ведь я несколько недель по-человечески не пил и очень рад наконец выпить. А ты… – Я не договариваю, чувствуя, как кровь приливает к шее.

Перси тут же поворачивается ко мне; его глаза блестят в ярком свете озорным блеском. Я вдруг очень отчетливо чувствую свое тело, каждое шевеление и подергивание, зазор между плечами и тканью камзола, натяжение кадыка, когда я судорожно сглатываю, – каждую точку моего тела, которую окидывает взгляд Перси. Любовь, конечно, прекрасна, но, черт возьми, слишком уж много места она во мне занимает.

Я мог бы ему признаться. Выпустить эти слова на свет божий прямо здесь и сейчас. Я сказал бы ему: «Перси, знаешь, ты самое прекрасное создание под этим небом, и больше всего на свете я желал бы отыскать в этом театре какой-нибудь укромный уголок и предаться одному ужасному греху. Перси, – сказал бы я, – я почти уверен, что люблю тебя».

Но я вспоминаю наш поцелуй в Париже – как он оттолкнул меня, едва я обронил, что для меня это не просто случайное развлечение. С тех пор как мы въехали в Испанию, он был со мной очень нежен, как не бывало с того ужасного вечера, когда я коснулся его губ своими, наша близость теперь сладка и хрупка, как сахарная нить, и я не готов рискнуть ее потерять.

– Что – я? – переспрашивает Перси, и уголок его рта ползет вверх.

Певица замолкает, оркестр играет интерлюдию. Взгляд Перси перетекает с моего лица на сцену. Я хлопаю его по плечу.

– Ты у нас, Перси, настоящий красавчик, – отвечаю я небрежным светским тоном и в два глотка осушаю стакан с виски. Горло жжет огнем.

Я снова гляжу на Перси – сонную полуулыбку с его лица будто сдуло. Он встает спиной к стойке, опираясь на нее локтями, и снова ослабляет ворот, борясь с духотой. Потом вдруг оказывается очень близко ко мне и говорит:

– Слушай, давно хотел кое о чем с тобой поговорить. Тогда, в Париже…

Он замолкает, и у меня сердце в пятки уходит. Когда я нахожу в себе силы взглянуть на него, его взор уже устремлен куда-то на другой конец залы.

– А что было в Париже? – спрашиваю я как можно безразличнее, но он будто не слышит. – Перси?

– Гляди-ка, Данте.

– Где?

Я мигом оборачиваюсь и слежу за направлением его взгляда. Между столов стоит Данте, опустив руки в карманы и втянув голову в плечи, будто спрятавшаяся в панцирь черепаха. Он беседует с пожилым джентльменом в белом парике и расшитом золотом костюме, с тростью с серебряным набалдашником в руках. Мужчина сочувственно улыбается Данте – тот, похоже, силится что-то выговорить, – но качает головой.

Мы с Перси затаили дыхание, хотя с такого расстояния нам все равно ничего не расслышать. Мужчина чуть наклоняется, чтобы заглянуть прямо в глаза Данте, что-то произносит – Данте тут же краснеет – и пытается похлопать его по плечу, но Данте уворачивается, и мужчина бьет рукой по воздуху. С улыбкой он удаляется к игорным столам, а Данте быстро уходит в другую сторону и исчезает в двери, ведущей обратно в ложи.

– Думаешь, это… – начинает Перси, но я перебиваю:

– Надо с ним поговорить.

– С Данте?

– Нет, со вторым, не знаю, кто это. – Я указываю рукой на мужчину в белом парике. Он уже устроился за столом для игры в кости. Не думал, что с тростью можно так носиться. – Пойдем сыграем, разговорим его, спросим про Роблесов, глядишь, что и расскажет. Может, он знает, какие у них дела с Бурбонами и над чем работал их отец. Или хоть что-то.