Рукотворное море - [105]

Картина для вас ясная, не так ли? По телевизору тянется передача, сидишь за столом, на экран и глаз не поднимаешь, перебираешь старые бумаги: командировочные удостоверения, не понадобившиеся для отчета, копии полузабытых документов, письма, фотографии.

Добро бы случились особые неприятности, служебные или семейные, или приступ неудовлетворенности самим собой: дескать, мол, пенсионный возраст не за горами, а что сделано для истории? Нет, представьте себе. Просто выдался чертов вечер и потянуло на воспоминания, как беременную бабу на огуречный рассол, говоря по-простому. Сидишь, ворошишь прошлое, ковыряешься в собственной душе.

И пусть Игорь Дольников — это всего лишь моя сценическая фамилия, так сказать, псевдоним, а в паспорте я по-прежнему Гошка Жирухин, и пусть я никогда, что называется, звезд с неба не хватал, все же было время, когда не на должности администратора или там руководителя концертной бригады, не распорядителем, не устроителем чужих балов зарабатывал я на хлеб насущный. Был я мастером художественного чтения, да не из последних, заметьте вы себе. Чехова читал с эстрады, Марка Твена, Мопассана, но ничто не давалось мне лучше рассказов Зощенко. «Баня» или «Аристократка» в моем исполнении — это всегда фурор. Не хвастаясь, скажу, в этих вещах я, ей-богу, не уступал самому Хенкину. Это не мое суждение — люди говорили, есть и сейчас, которые могут засвидетельствовать. Я выходил на эстраду, этакий громила — росту во мне метр восемьдесят восемь, — и рассказывал как бы самому себе, иногда бормоча себе под нос и удивляясь: дескать, мол, бывает же такое в жизни. Эффект был — дай бог! В патетических местах застыну, раскрою рот, а потом ка-ак гаркну: «Ложи взад к чертовой матери!» Это «Аристократка». И остановлюсь, будто прислушиваюсь к внутреннему голосу. Овация!

Специально кто-то привел автора послушать меня, и после концерта Михаил Михайлович сердечно благодарил, жал руку. Теперь я малость стал сутулиться. А тогда стою над ним колоссом. И лохмы на голове всклокоченные, чисто костромской медведь. Стараюсь сжаться, замереть, чтобы не подавлять его своим величием, да разве с моей комплекцией справишься? А он будто несуразности и не замечает. И нисколько его не стесняет моя громоздкость. Стоит себе, невысокий, стройный, весь какой-то фарфоровый. Лицо у него матовое, чуть отливает желтизной, глаза карие, прекрасные, огромные! И ума в них, душевной тонкости!..

И сказал-то он мне в тот раз что? «Одни, говорит, стареют от работы. Другие, напротив, стареют от безделья. Ну, а я вам скажу, люди стареют от робости». И все. Одну фразу сказал — как вырубил, на всю жизнь.

Я тогда был человеком легковесным, игривым; настроение у меня, не как сейчас, чаще всего шалое, ерническое. А его слова меня так и взяли напрожог! Ах, умница! Ведь это он смеясь сказал. Меня поддел. Мою комплекцию и мое исполнение. Блестящий сатирик, скажу я вам, кумир читающей публики. Вы задумайтесь, какая удивительная вещь: его и простой народ обожал — очень смешно пишет, — и высокая публика — какое мастерское владение русской речью. А пластичность изображения? А глубина юмора?

Теперь, конечно, все позади. И любовь к Зощенко. И доброта ко мне зрительного зала. И поклонницы. И уважение начальства.

Разбирая старые бумаги в тот никчемушный, блеклый вечер, наткнулся я однажды на позабытый негатив. Представьте себе пленку нестандартного размера, что-нибудь, скажем, восемь на двенадцать, наверно, из трофейного фильмпака, хотя и у нас продавались такие до войны. Если приложить ее к черному и найти подходящий угол зрения, то на матовой поверхности смутно можно увидеть черты женского лица. Это она, Екатерина Ниловна. Здесь она молода, не толста, весело показывает здоровые, крепкие зубы, улыбается. Шутка ли сказать — прошло больше двадцати лет! На черном фоне изображение отсвечивает как позитив, но стоит чуть дрогнуть руке, позитивное изображение теряется и вновь проступает чернота негатива, ни дать ни взять негритянка.

Теперь и не вспомнить толком, почему пленка осталась неотпечатанной. То ли я уезжал раньше срока и некогда было ждать, то ли мы про нее забыли, потому что разгорелись страсти и сам оригинал остался при мне, — вот лежит на тахте в затемненном углу, подальше от света настольной лампы, выставив из-под одеяла полное плечико, посапывает в свой упитанный локоток. Ох и заманчивым же это плечико мне когда-то казалось! Для коллекции, что ли, я выпросил или выкупил неотпечатанный негатив? Потому что всех этих Маш, Даш, Катюш, Наташ — поверьте благородному слову — была у меня тьма-тьмущая. Одна была даже по имени Аделаида. Катюха верно потом сказала: катался, как колобок, — и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и от зайца, от волка, от медведя. Пока она не попалась на дороге, такая занозистая девка, хитрая, вкрадчивая, как лиса. Закрутил с ней роман, хоть и не на всю Европу, да на всю Евпаторию. Она же меня — ам! И скушала.

А надо вам сказать, что больше всего на свете я не любил обижать людей. Даже в молодые годы, когда в организме пошаливает, бывает, этакая непроизвольная жестокосердность, я все же никогда не забывал, что сегодня ты обидел, а завтра — тебя. Бывали, конечно, драмы, и слезы, и обиды. А я тем временем, как Подколесин, все примериваюсь: не высоко ли сигануть из окошка?