Рукопись в кожаном переплете - [12]

Дед вернулся на Кубу таким же бедняком, каким и отплыл с нее. Он был солдатом, а не вором. Он служил своему королю, а не золотому дьяволу. Он ничего не получил за это. Все золото, добытое в походах, досталось испанскому двору, королевским наместникам и алькальдам[4] Вест-Индийских колоний.

Дед взял себе в жены девушку из индейского племени ароваков. Ароваки были рослые и добродушные люди, с темно-бурой кожей и черными прямыми волосами. Они славились как искусные рыбаки и мореходы. Вскоре родился мой отец…

Года за два до похода Фернандо Кортеса на Кубу прибыли первые суда с черным товаром.

Негров везли с берегов Западной Африки и продавали богатым колонистам в рабство. Дело в том, что на Кубе нашли золото, а позже стали разводить плантации сахарною тростника. Индейцы-ароваки не выдерживали тяжелого труда в рудниках и в поле. Они вымирали.

Испанцы пробовали завозить в колонии индейцев других племен: караибов и чибчасов. Но и они оказывались немногим более выносливыми. И тогда испанцы принялись еще за одно черное дело — торговлю живым товаром.

Мой отец работал на золотых рудниках, а когда запасы золота иссякли, он рубил сахарный тростник на бескрайних плантациях алькальда дона Христобаля Форменаса.

Моего отца уже не считали испанцем.

— У тебя красная рожа, — говорил ему алькальд. — И оттого, что твой отец дрался вместе с адмиралом Кортесом и даже служил под знаменами первого вице-короля, она не становится бледнее.

Мой отец женился на негритянке. Он купил ее у одного негодяя за две унции золотого песка.

Потом появился на свет я, Энрике Мартинес Гомес, человек с острова Куба.

Мне хочется сказать о том, какой это чудесный остров. Может быть, самый прекрасный остров на земле. Когда я пишу эти строки, за моими плечами стоит очень длинная вереница лет. Половину из них я провел в скитаниях. Я видел много стран: холодных и жарких, безлюдных и оживленных, радостных и угрюмых. Я был на родине своих предков в Испании, где под погребальный звон колоколов сжигали на кострах живых людей. Но все это было позже. А сначала я жил на своей родине, на прекрасном острове, омываемом теплыми волнами ласкового моря.

Я не был избалован, я не знал богатства, так же, как мой отец и мой дед. Роскошь, золото и власть — они шли рука об руку с убийствами и грабежом, с торговлей рабами, обманом и предательством. Вот поэтому мы и жили бедно.

Мы были свободными людьми, над нами не свистел кнут надсмотрщика. Нас не могли бить сеньоры без риска получить удар за удар. Мы были свободны, хотя и не всегда сыты. Порой чашка маниоки и кусок рыбы были мне и обедом, и ужином.

Вечером, когда красный шар солнца опускался за край моря, мы, сидя на порогах своих хижин, пели песни. То протяжные, то веселые песни нашего острова. В них звучали торжественные и печальные мелодии старинных испанских серенад времен первого адмирала, и тягучие индейские напевы, и буйные звуки боевых африканских песен. Все было в них. Это были песни трех стран света: Европы, Америки и Африки, и моя маленькая Куба находилась в середине, словно была сердцем этих трех великих континентов.

Даже молодой алькальд Педро Форменас, сын старика Кристобаля, слушал эти песни, стоя на крепостной стене, которой была обнесена его громадная и мрачная усадьба.

Вечер принадлежал песне, короткая ночь — сну, а день — слезам и поту. Тысячи негров от самой ранней зари и до заката работали на плантациях Форменаса.

Каждый раз, выплачивая мне заработанные мною песо, алькальд говорил:

— Какого дьявола ты гнешь спину на плантации? Неужели ты думаешь, что я рассыпал по всей земле золотой песок и ты найдешь его крупинки, ползая по ней? Вот все твои находки, — и он звякал несколькими песо, подбрасывая их на ладони. — Ты мог бы иметь в пять, даже в десять раз больше. Ты здоровый и ловкий парень, у тебя крепкие кулаки и зоркие глаза. Иди ко мне в надсмотрщики, будешь у меня первым майордомо[5]. Это не так уж плохо. Верно, парень?

— Нет, сеньор, — отвечал я ему. — Я человек, а не собака. Не мое дело сторожить таких же людей, как и я.

— А ла гран пута![6] — ругался взбешенный моим упорством алькальд. — Тебе предлагают быть майордомо у негров, а не у людей, черт побери!

— Негры тоже люди, сеньор. У них та же душа и то же сердце, что и у любого из нас.

— Убирайся вон! Погоди, я доберусь до тебя! Благодари бога, что я помню заслуги твоего деда перед королем Великой Испании. А не то я с тобой не так поговорил бы. Кларо?[7]

— Ясно! — отвечал я, и рука моя тянулась к навахе[8]. Но сдерживая себя, я уходил, позвякивая в кармане горстью песо. Надо мной сияло жаркое солнце, и мне под ноги ложилась щедрая, мягкая земля цвета моей кожи. Это была моя земля, земля соломенных хижин и теплого прибоя, приветливых и робких ароваков и смелых, бесстрашных мулатов. Это была моя земля. А Педро Форменас был на ней чужеземцем, не смотря на то, что мы говорили с ним на одном языке и молились одному богу…»

— Ну вот, друзья, — сказал Петр Васильевич, закрывая свою тетрадь, — на сегодня достаточно. Как только обработаю следующую часть, опять соберемся. Если только вас, конечно интересует такая скучная наука, как история.