Пройдя квартал, вдруг заметил, что все прохожие вокруг пристально и с интересом меня разглядывают. «Что им всем от меня нужно?» — Спрашивал я себя, но понять этого никак не мог. На остановке стоял недолго. Влез в первый же подъехавший автобус и встал у двери, стиснув рукой горячий и мокрый поручень. Весь автобус не сводил с меня глаз, и меня это почему-то мучило.
— Осторожно, двери закрываются, — спокойно объявил водитель. Следующая остановка — конечная: АД…
Не помню, как я успел выскочить. Помню только, как двери с шумом захлопнулись у меня за спиной. «Нужно только добраться до дома, — твердил я себе, — только добраться до дома.» Еще помню плакат на стене какого-то здания: огромный Ленин и надпись — «Жил, жив, будет жить.» Вождь вдруг потянулся, зевнул, поправил на голове кепку. Потом спустился вниз и, не торопясь, зашагал куда-то по тротуару. Никто не обратил на него внимания. Все смотрели на меня. Я проводил Ленина взглядом, пока тот не исчез за углом.
Я пошел быстрее. Потом не выдержал и побежал. Из-за спины я слышал тяжелый топот ног и крики преследователей.
— Стой! — Кричал мне вслед кто-то. — Стой! Стрелять буду!
Я побежал быстрее.
— Именем советского народа ты приговорен к расстрелу на месте! Обжалованию не подлежит! — Прокричали сзади. — Приговор привести в исполнение немедленно!
Из-за спины бодро защелкали винтовочные затворы. Я задыхался от бега. Боялся споткнуться и полететь носом в шершавый сухой асфальт.
— Именем советского народа! Готовься! Цельсь! Пли!
Выстрелы прозвучали на удивление тихо. Я их почти не слышал. Первая мысль: меня уже убили. Но перед собою я видел знакомые улицы и знакомые дома. Значит, я пока еще не на том свете, — понял я, — пока — на этом.
Не помню, как добежал до своего дома. Не помню, как поднимался наверх по кривой обвалившейся лестнице. Не помню, как открывал дверь. Помню только, как застыл у раскрытой двери соседской комнаты: соседка — не старая еще женщина… нет, вы не поверите — она МОЛИЛАСЬ. Вы мне не верите, я понимаю это, я ведь и сам себе не поверил. Вдруг откуда-то услышал мелодию. Я не мог понять, откуда она доносится. Казалось, что отовсюду. Слов было не разобрать. Но я знал что песня эта — о вере в то, чего никогда не было, надежде на то, чего никогда не будет, любви — чистой и бесконечно прекрасной, которой никогда не бывает.
И тут, вглядевшись, увидел на стене вместо иконы большой портрет Сталина. И было написано:
«Святой Иосиф, царь иудейский. Советский господь-вседержитель».
Голову святого Сталина окружал нимб.
Теперь я уже разбирал слова песни:
— Широка страна моя родная, много тюрем в ней и много лагерей…
Кланяясь до земли, женщина бормотала глухо:
— …и да прославляется имя твое, и да продлится правление твое, и да будет воля твоя — как на небесах, так и на земле. Хлеб наш насущный давай нам на каждый день, и прости нам грехи наши…
Я пошел в свою комнату. Захлопнув за собой двери, упал на кровать. «Сейчас я усну, — сказал себе, — усну, и весь кошмар на этом закончится. А завтра все будет, как раньше… как раньше… раньше…»
Я не заметил, как уснул.
Приснился Чарльз Дарвин. Дарвин доказывал, что я — обезьяна, и мне с ним почему-то не хотелось спорить. А приглядевшись, я увидел, вдруг, что он, Чарльз Дарвин — и в самом деле сделался обезьяной. Дарвин прыгал вокруг меня на трех лапах, сжимая в четвёртой стянутый где-то банан.
1989 г.
Туапсе.
