Рука судьбы или Этюд о предопределенности - [6]
Я заметил, что в начале каждого коридора он тщательно осматривал левую стену, извлекал немного воска из своей кожаной геологической сумки и делал оттиски маленьких цифр или букв, которых я даже не замечал. Поначалу я думал, что это была лишь предосторожность на случай, если мы заблудимся, но немного позже профессор признался, что в своем исследовательском энтузиазме совершенно позабыл об опасности. На стенах же он обнаружил какие-то знаки, отсутствовавшие в других гробницах; по мнению профессора, они являлись важным ключом к местоположению разыскиваемого им захоронения.
До сих пор арабы не давали о себе знать, и нас никто не тревожил. Но как раз в ту минуту, когда я начал было успокаиваться, профессор опустил щиток своего фонаря и тихо увлек меня в узкую нишу, вырубленную в каменной стене. Внезапно наступившая темнота казалась непроницаемой; глаза были не в силах к ней приспособиться, и перед нами снова и снова вставали во тьме яркие цвета некоторых фресок и надписей, что мы видели на свету. Тишина буквально сводила с ума, но вдруг ее нарушил легкий шорох, и мимо нас проползло, как змея, голое тело араба. Мы не сразу осмелились покинуть свое укрытие, а затем двинулись назад и поспешили вернуться домой.
Остаток дня профессор провел за приведением в порядок своих слепков. Он аккуратно разложил их в соответствии с набросанной им схемой усыпальницы; когда все слепки заняли предназначенные им места, профессор подозвал меня и с мрачным удовлетворением отметил, что каждый из знаков указывал на маленькую камеру — ту самую, откуда вспыльчивый проводник накануне так торопился нас увести.
— И все же, — сказал профессор, с новой силой полируя маленькую черную трубку, — я осматривал это место вчера и готов побиться об заклад, что там нет ничего, кроме твердой скалы.
В этот момент на улице показался молодой англичанин и прошел мимо раскрытой двери нашего домика. Он глянул на нас, и что-то непередаваемое в его лице так увлекло профессора, что он позабыл и свою карту, и восковые оттиски. Подойдя к двери, он стал смотреть вслед незнакомцу, удалявшемуся к развалинам храма Эль-Карнака. Когда профессор задумчиво вернулся к своим чертежам, ему уже было не до работы. Иссохшие старческие руки вяло и наугад передвигали по бумаге восковые отпечатки, забыта была даже маленькая черная трубочка, и я видел, что человеческая тайна, воплощенная в личности молодого англичанина, занимала сейчас профессора куда больше, чем тайна времени и Фив, которую он с такой решимостью стремился раскрыть.
Наблюдая за ним, я в конце концов задремал в кресле и после долгого освежающего сна проснулся около полуночи. Старик сидел в прежней позе, погруженный в глубокие раздумья. Желая отвлечь профессора, я тронул его за плечо и предложил прогуляться перед сном. Он вздрогнул от моего прикосновения и молча согласился, надев шляпу и машинально последовав за мной на тихую улицу.
Мы бесцельно брели по направлению к развалинам Эль-Карнака. Такие ночи бывают только в Египте, да и то лишь в определенное время года. Повсюду, казалось, царила тишина смерти; ни ветерка, ни звуков, издаваемых человеком или животным — все на земле будто застыло в болезненном молчании, а в небесах висела большая бледная луна, словно неупокоившийся и одинокий призрак какого-то мертвого мира.
Жара стояла невыносимая: безжизненный жгучий жар поднимался из пустыни прозрачными волнами, иссушая губы и раздувая вены, как поцелуй лихорадки, лишающий человека последних сил. Низкие побеленные хижины вокруг руин были молчаливы и мрачны. Какими ничтожными конурами казались они в тени величественных колонн и скульптур, стройных и великолепных даже в ветхости и упадке! Так и представлялись смеженные веки спящих, их безвольно приоткрытые губы, искривленные конечности, что скрывали эти убогие хижины от взора небес — скрывали, о да! чтобы призраки лунного света не потешались над жалкими наследниками былого величия. Не произнося ни слова, мы пересекали один внутренний двор за другим, глядя на массивные колонны, поднимавшиеся, словно гиганты, к безмолвному небу. Со всех сторон нас окружали руины, но какие руины! Разум, превосходно развитый и отточенный интеллект — вот что придумало и создало эти величественные и пышные монументы, воистину подобающие гробницы для царей, которые даже ненасытные зубы времени не смогли целиком уничтожить.
Должно ли нас удивлять, что те, кто построил эти колоссальные монументы, дабы каменные свидетели их мирской славы, их несравненного мастерства пережили века, стремились уберечь от жестокого воздействия времени и своих умерших, обвязывая их полосами льняной ткани и бальзамируя пряностями руки, что трудились или властно держали скипетры, и головы, что изобретали или правили, и тела, служившие предметом поклонения — в надежде, что они хотя бы сохранятся, если не могут жить вечно?
Но тщетным оказалось все тщеславие смертных, вознамерившихся победить неизбежное — закон Судьбы: они не смогли уберечь ни своих мертвых от разложения, ни храмы от разрушения, ни царские династии от разорения узурпаторами. Странно и унизительно для нашей эпохи, что мы, люди сегодняшнего дня, так мало извлекли из уроков прошлого. Религии древних мертвы, их идолы разбиты, их полуразрушенные храмы высятся, как памятники человеческой глупости. Мумии со всеми их надушенными покрывалами обратились в пыль; что еще отвратительней, пусть некоторые черви и обманулись, другие кормились на них, как вампиры. И тем не менее мы, с нашей хваленой цивилизацией, с нашими нравоучениями и христианскими конфессиями, погрязли в тщеславии, быть может, даже превышающем тщеславие древних. Мы больше не высекаем богов из камня, но создаем иных, не таких осязаемых — богов идей, богов теорий, богов, что не оставляют по себе зримых руин, разве что разбитые сердца своих былых приверженцев. Верно, и наши религии знают храмы, но они не походят на храмы культов прошлого. Мы больше не украшаем их резными изображениями исторических событий и, к сожалению, соразмеряем их славу с богатством доходов. О нет, мы избегаем явных жертв из плоти и крови, но в своем эгоизме и честолюбии усеиваем свои пути еще более ужасными жертвами. Мы подменяем деяния догмами — догмами, что терзают, сковывают и притупляют нашу совесть и делают нас рабами неких сотворенных человеком себялюбивых богов, догмами, чье бесплодие оставляет нас в конце концов в смятении, запутавшимися в тенетах разочарований.
