Рука Оберона - [16]

— Это так.

— Тогда я, кажется, понимаю, что движет тобой.

— Желание стабильности движет мной, — сказал я, — и кое-что от любопытства… и месть нашим врагам…

— Долг, — сказала она. — Разумеется.

Я фыркнул.

— Было б весьма удобно надеть такую личину, — сказал я. — Но пусть даже так, лицемерить не буду. Едва ли я похож на преисполненного долга сына Оберона или Янтаря.

— Твой голос выдает тебя: ты не желаешь, чтобы тебя считали таким.

Я закрыл глаза, закрыл их, чтобы присоединиться к ее тьме, чтобы ненадолго вспомнить мир, где живут иными посланиями, не световыми волнами. И я понял, что она не ошиблась в моем голосе. Почему я так упорно давил мысль о долге, стоило только произнести слово? Мне нравится репутация хорошего, добропорядочного, знатного и высокоразумного, когда я ее заслуживаю, и даже иногда, когда не заслуживаю, — как, вероятно, и любому другому. Что беспокоит меня в упоминании долга по отношению к Янтарю? Ничего. Тогда в чем же дело?

Папа.

Я больше ничем ему не обязан, и еще меньше должен. В конечном счете он в ответе за нынешнее положение дел. Он настругал огромный наш выводок, не обеспечив должного порядка наследования, он был менее чем добр ко всем нашим матерям, и после этого ожидал от нас преданности и поддержки. Он играл фаворитами, и казалось даже, что он играет нами, натравливая друг на друга. Потом он во что-то влип, с чем не сумел справиться, и оставил королевство в беспорядке. Зигмунд Фрейд[11], по-моему, давным-давно свел мое состояние к нормальному, выявил чувства обиды, которые могли действовать внутри семейной единицы. На почве этих чувств претензий у меня не было. Все факты указывали на другое. Я испытывал к отцу неприязнь оттого, что он не дал оснований любить его; честно говоря, казалось, что целился он в диаметрально противоположном направлении. Довольно. Я осознал то, что беспокоило меня в упоминании о долге: его объект.

— Ты права, — сказал я, открывая глаза и глядя на Виалль, — и я рад, что ты сказала мне это.

Я поднялся.

— Дай мне руку, — сказал я.

Виалль протянула правую руку, и я поднес ее к губам.

— Спасибо, — сказал я. — Это был хороший ленч.

Я повернулся и пошел к двери. Когда я оглянулся, лицо Виалль было залито румянцем, она улыбалась — рука по-прежнему полуприподнята, — и я начал понимать перемены в Рэндоме.

— Удачи тебе, — сказала она в то мгновение, когда я приостановился, и шаги мои стихли.

— …И тебе, — сказал я и быстро вышел.

Следующим по плану я должен был навестить Брэнда, но просто не смог заставить себя выполнить поставленную задачу. С одной стороны, я не хотел встречаться с ним, когда мысли притуплены усталостью. С другой, разговор с Виалль был первым приятным событием, что произошло со мной за последнее время, и, пока я на подъеме, мне лучше отказаться от встречи с Брэндом.

Я преодолел лестницу и прошел по коридору к своим апартаментам, а когда вставил новый ключ в новый замок, то задумался, естественно, о ночи длинных ножей. В спальне я задернул шторы, скрываясь от полуденного света, разделся и улегся в кровать. Как и раньше, после стресса, в ожидании еще большего, сон какое-то время избегал меня. Я долго ворочался и метался, переживая события нескольких последних дней и кое-что из более древних времен. Когда я в конце концов заснул, сны мои стали зеркалом тех же страстей, включая и те, что выцарапывались из-за дверей моей темницы.

Проснулся я затемно и почувствовал себя действительно отдохнувшим. Напряжение покинуло меня, мои сны стали куда более мирными. А по задворкам моего разума танцевал крошечный заряд приятного возбуждения. Это был вертящийся на кончике языка императив, намек, погребенный под руинами событий…

Да!

Я сел. Потянулся за одеждой, начал одеваться. Пристегнул Грейсвандир. Сложил одеяло и сунул его под мышку. Конечно…

Разум был ясен, и даже в боку перестало пульсировать. Я понятия не имел, как долго я спал, и вряд ли стоило это проверять сию секунду. У меня было нечто гораздо более полезное, кое-что, пришедшее мне на ум давным-давно… явившееся, как момент истины. На самом деле единожды я уже думал об этом, но толкотня времен и событий стерла все из моей памяти. До этого мгновения.

Я запер за собой комнату и направился к лестнице. Мигали свечи, и выцветший олень, который столетиями умирал на гобелене по правую руку, оглядывался на блеклых собак, что преследовали его столь же давно. Иногда мои симпатии были на стороне оленя, хотя обычно я был полностью на стороне собак. Надо бы как-нибудь отдать гобелен на реставрацию.

По лестнице и вниз. Снизу ни звука. Значит, глухая ночь. Хорошо. Еще один день, а мы по-прежнему живы. Может, даже стали чуть мудрей. Мудрей настолько, чтобы осознать: есть многое, что следует узнать. Хоть какие-то надежды на это. Вот так. То, чего мне так не хватало, когда я сидел на корточках в той проклятой камере, подвывая, прижав руки к погубленным глазам. Виалль… Хотел бы я поговорить с тобой в те дни хоть несколько минут. Но я узнал то, что узнал, в гнусной школе, и даже более мягкий курс обучения не даст, вероятно, мне твоего милосердия. И все же… трудно сказать. Я всегда чувствовал, что я больше пес, чем олень, больше охотник, чем жертва. Ты могла бы научить меня кое-чему, что притупило бы горечь, умерило ненависть. Но стало бы от этого лучше? Ненависть умерла вместе с ее объектом, горечь прошла… но, оглядываясь назад, я пытаюсь представить, что смог бы сделать я без ненависти и горечи, так поддерживавших меня тогда. Я вовсе не уверен, что — изгнанный — выжил бы без этих моих уродливых приятелей, вытащивших меня обратно к жизни и здравому уму, тогда и снова. Сейчас я временами могу позволить себе роскошь мыслить в оленьем стиле, но тогда это могло стать фатальным. Истины я не знаю, добрая леди, и сомневаюсь, что узнаю когда-нибудь.