Руина - [17]

VII

По уходе гетмана Богун завел с Андреем тихую беседу о положении дел на Левобережной Украйне, о настроении умов, а главное, о голоте, судьба которой и там, и здесь была равно безотрадной. Саня, под предлогом хозяйственных распоряжений, увела своего мужа к себе во флигель, оберегая его ревниво от молодой приехавшей гостьи.

Марианна подошла к Мазепе. Долго они смотрели друг на друга с нескрываемою радостью.

— Давно с тобой не видался, — прервал наконец молчание Мазепа, — и так мне радостно, словно на свет народился, — закончил он тихо, подавив непрошеный вздох.

— Как давно? И полгода нет! — заметила ласково панна.

— Ой, как давно! Мне кажется, целая вечность легла между тем временем и сегодняшним днем… Ведь разлука не считается сухим разумом, а считается сердцем.

— Значит, у пана сердце — плохой счетчик. Я ведь тоже соскучилась о своих друзьях; но время у меня незаметно прошло, словно вчера со всеми вами рассталась. Правда, у меня было столько дела и всяких забот, что некогда было ни по пальцам, ни по сердцу считать уходивших дней, — улыбнулась Марианна.

— Это большое счастье, если есть такое дело, в которое можно окунуться с думами, с воспоминаниями, с сердечными ранами, но горе, если себя не сможешь забыть… Тогда все прошлое, словно сегодняшний день, станет перед глазами с ужасом, с болью…

— Ах, прости, друг мой, — остановила его речь жестом Марианна и побледнела. — Я дотронулась до старой раны…

— Рука друга не растравляет ран, а врачует…

— Но есть такие, которых никто и никогда не залечит, никакая дружба, какой бы она ни была щирой…

— Кроме смерти, — произнес загадочно Мазепа и замолчал, погружаясь в какую-то тоскливую думу, а потом, подавивши вздох, продолжал: — Да, ночь беспросветную может рассеять лишь солнце; мне такой ночью и казалось все это время…

— Да, ты прав, Иване, я забыла, — проговорила грустно Марианна, побледнев незаметно. — Моя жизнь текла беспечально… так и несправедлива к другим… конечно, есть раны, о которых и вспоминать больно…

Марианна взглянула на Мазепу, но глаза его были опущены.

— Да, у нас было много забот и тревог в это время, — переменил он сразу тему, — разные неудачи угнетали гетмана, нужно было бороться с событиями, поддерживать его желания, придумывать меры: ведь здесь, во всей окружающей его старшине, нет ни одного человека, который бы подошел к его взглядам.

— Кроме Ивана Мазепы, — поправила Марианна и добавила: — Да, ты один лишь можешь быть здесь порадником и пособником, это я знаю и этому верю, — она взглянула искоса на сидевших в другом конце стола собеседников и закончила тихо: — И убеждена еще в том, что ты нелицемерно предан отчизне.

Мазепа не успел и поблагодарить своего друга за доброе о себе мнение, как дверь в покой отворилась, и в нее поспешно вошел озабоченный гетман в сопровождении Кочубея.

— Панове! — заговорил гетман взволнованно, опускаясь в свое кресло. — Я получил сейчас чрезмерно важные вести: одни благоприятны и тешат сердце надеждой, а другие тревожны и заставляют нас немедленно принять против них меры.

— Что? Что такое? Какая беда? — заговорили все возбужденно.

— Пан Гострый, друзья мои, — продолжал с одушевлением гетман, — предуготовил союз нам с Многогрешным и в главных пунктах примирил наши желания. Теперь мы не одни, гонимые со всех сторон и врагами, и братьями, теперь мы через Днепр подали брат брату руки и сывый дид Славута стал обоим нам снова родной рекой! — Гетман простер вверх руки и произнес глубоко тронутым, дрогнувшим от слез голосом: — Господи, сниди с небес и посети виноград сей, его же насади десница Твоя!

— Аминь! — произнес торжественно Богун, и все, охваченные приливом религиозного экстаза, набожно встали.

— Да, — произнес после небольшой паузы гетман, — Господь это внедряет в сердца братьев любовь… Только и враг человеческий не спит и на Божьей ниве вырывает добрые зерна, а вместо их сеет плевелы… Полковник и гетман пишут мне про Ханенка.

— Про Ханенка, — перебил Богун, — этого Каина?

— Он и несчастного Юрася Хмельницкого завлек в свои сети, — заметил Кочубей, — и безумец угодил в константинопольскую тюрьму «Эдикуль»…

— Да мы его два раза разбили наголову, и он едва удрал на Запорожье, — заговорил Мазепа, пропустив без внимания сообщение о Юрасе, — да и там, верно, не поздоровилось, потому что оттуда махнул в Крым… и неужели опять вынырнул?

— Видишь ли, пане Иване, — заговорил снова гетман, и в голосе его послышались ноты упрека, — когда тревога пошла, что Ханенко в Умани, мы стянули все войска и двинулись ему навстречу, но в Умани его не оказалось… Ты вот и начал меня уверять, что слух о Ханенко был ложным, марным, что пущена была брехня, ты говорил, что этой змее уже не подняться: Запорожье его не примет, так как он слыгался с татарами, а татар он больше не поймает на удочку, потому что не похвалит Высокая Порта… Мало того, ты находил лишним оставлять на рубеже сторожевые полки, и я только сам настоял… а вот теперь этот Ханенко ожил, да еще какие затевает каверзы!

— Я не думал, чтобы он был так безумен, и в этом ошибся, — ответил почтительно, но с достоинством Мазепа, — но что он может затевать, на что он может опереться? И прежние его затеи на песке строились, а новые вилами по воде писать станет?