Рудольф Абель перед американским судом - [9]

Все окна с правой стороны зала были раскрыты. Их наполовину закрывали выцветшие желтовато — коричневые занавеси. Доносилось урчание и шипение автобусов. Здесь была их конечная остановка.

После выполнения необходимых процессуальных формальностей слово для вступительной речи получил прокурор Томпкинс. Это был сорокачетырехлетний мужчина, худощавый и темноволосый. Он был известен тем, что добился вынесения более ста обвинительных приговоров по делам, в которых принимало участие руководимое им Управление внутренней безопасности министерства юстиции США.

Чисто выбритый и бодрый Абель, в новом костюме, купленном специально для процесса, внимательно слушал прокурора. Лицо его было бесстрастно, поза спокойная. Лишь иногда он делал какие‑то пометки в своем блокноте. Своей внешностью Абель обычно походил на скромного школьного учителя, но сейчас Доновану показалось, что он видит перед собой банкира, присутствующего на деловом совещании.

Окна напоминающего крепость старинного, с готическими башнями здания федерального суда Восточного округа выходили на дом № 252 по Фултон — стрит, где до своего ареста жил и работал Абель. Его скромная художественная студия хорошо служила ему, так как находилась в бедном районе Бруклин — Хайтс, где много лет художники, писатели и поэты вели тихую, замкнутую жизнь.

Обвинение отмечало, что советский разведчик поступил «исключительно дерзко». Он устроился как раз напротив штаб — квартиры всех органов, обеспечивающих соблюдение законности в Бруклине и Лонг — Айленде. По соседству находился и местный полицейский участок.

Сейчас можно, конечно, спорить: правильно или неправильно поступил Абель, выбрав себе такое соседство. Но факт остается фактом — четыре года он благополучно и спокойно работал под сенью бруклинской полиции и «всех органов, обеспечивающих соблюдение законности» в этом округе. Все окружающие видели в нем только скромного художника Эмиля Голдфуса и не подозревали, что на самом деле он совсем не тот, за кого себя выдает.

Донован считал студию «прекрасным прикрытием» для Абеля, а обвинение громко именовало ее оперативной «штаб — квартирой» Абеля. Поэтому‑то и судили его в Бруклине, по местонахождению этого «штаба», а не в Манхэттене, где он был арестован.

Между тем Томпкинс продолжал свою вступительную речь. Сорок минут он говорил об особом значении дела («если учесть, что все это происходило в критический период нашей истории») и излагал содержание обвинительного акта, обещая подтвердить его прямыми и косвенными доказательствами.

«Мы докажем, — восклицал Томпкинс, — что подсудимый — полковник службы безопасности Советского государства — совместно с другими высокопоставленными русскими чиновниками привел в действие чрезвычайно сложный аппарат советской разведки, пытаясь добыть наши наиболее важные секреты — секреты величайшей важности как для нашей страны, так и для свободного мира в целом».

Увы! Как мы увидим из материалов судебного следствия, Томпкинс так и не доказал этого, хотя и добился осуждения Абеля. Но осудить и доказать — не всегда одно и то же.

Понимая, очевидно, слабость позиции главного свидетеля обвинения Хейханнена, Томпкинс попытался заранее повлиять на оценку присяжными его показаний.

«Основываясь на обычной практике, — говорил он, — я уверенно могу вам сказать, что защита будет оспаривать показания этого свидетеля. И все же, как мне кажется, вам нужно помнить следующее: этот соучастник отказался от участия в заговоре. Он покончил со старыми грехами и говорит правду».

Чтобы компенсировать слабость своей аргументации, прокурор напирал на вещественные доказательства, найденные при обыске у Абеля. Он не гнушался и такими юридически сомнительными доказательствами, как «перехваченная» ФБР радиограмма, отправленная якобы из Москвы Абелю, уже после его ареста. Однако не было никаких доказательств того, что она предназначалась именно Абелю. Более того, условия связи, по которым была принята «перехваленная» радиограмма, не совпадали с теми, какие имел Абель (другие позывные).

Было пущено в ход и письмо, написанное якобы Абелем Хейханнену, «найденное» в Проспект — парке в замурованном тайнике, который был указан ФБР этим провокатором. Вызванный в суд эксперт показал, что письмо это напечатано на пишущей машинке, принадлежавшей Абелю.

Томпкинс назвал его «одним из самых веских доказательств по делу».

Но вот беда: письмо было «найдено» много времени спустя после ареста Абеля, когда его пишущая машинка находилась в полном распоряжении ФБР. На ней можно было написать любое письмо и замуровать его в любом месте. Можно поверить эксперту, что оно было исполнено на машинке, принадлежавшей Абелю, но никаких доказательств, что оно было исполнено самим Абелем и предназначалось действительно Хейханнену, представлено не было.

В числе вещественных доказательств фигурировала и карта, действительно изъятая у Абеля при аресте. На ней имелись пометки, которые обвинение трактовало как «районы обороны США». На самом же деле это была обыкновенная туристская карта, не имеющая никакого военного значения. Абель просто отмечал на ней места, где он бывал, и понятия не имел, что в каких‑то из этих пунктов есть военные объекты.