Рудобельская республика - [78]

С бруствера сполз пробитый навылет Парчук, в узкой траншее стонали раненые. Над окопами прошелестел один, затем другой снаряд. Они падали и рвались за селом. Загорелся сарай. Его никто не тушил. Сельчане бежали в лес.

День и ночь гремел бой. Редели красные батальоны. Раненых отправляли в Минск, убитых ночью хороший у дорог, на сельском погосте и просто в поле. Села переходили из рук в руки по нескольку раз в неделю.

Жгло солнце, трескались от жажды губы, глаза опухали от бессонницы. Поле боя оставлял только тот, кого выносили.

Бойцы видели своего командира то за пулеметом, то он вскакивал с гранатой на бруствер, то первый подымался в штыковую атаку.

— Отчаянный, — говорили про него. — На той войне два Егория имел. За эту и четырех мало.

Легионеры наседали и наседали. Откуда только брались они, сытые, одетые как на парад, с пушками, пулеметами, с новенькими карабинами и длинными сверкающими палашами.

— Откуда? Полсвета их кормит и одевает. Придушить нас Антанта хочет. Только мы живучие, — растолковывал красноармейцам Соловей. Он проявлял немало находчивости и хитрости в боях, чтобы сберечь людей, но с каждым днем их становилось все меньше. А тут еще заболел тифом командир полка. Его отвезли в госпиталь. Собрались ротные и батальонные и, долго не рассуждая, избрали командиром Александра Романовича.

Весь июль красноармейцы то наступали, то отходили. Уже рыли окопы и могилы на окраинах города. Почернели, пообтрепались бойцы и командиры — если не знаком, то и не узнаешь, кто из них кто, — изголодались, обовшивели. Залубенелые черные бинты сдвинулись на глаза, и не было времени, чтобы их перевязать.

Из Минска уже выехал штаб Западного фронта, за ним выезжали в Смоленск различные учреждения и канцелярии, по дорогам на Игумен и на Пуховичи спешили беженцы. Ветер гнал по опустевшим улицам города обгоревшую бумагу, мусор и солому. Все чаще и чаще била по Минску артиллерия.

На окраинах горели деревянные домишки. Поднимались столбы черного дыма. Над городом стоял гул, похожий на погребальный плач.

10-й Минский полк, которым командовал Соловей, сдерживал пилсудчиков на Логойском тракте, дрался возле татарских огородов и постепенно отходил на Козырево. Командир высох и почернел и с каждым днем становился все более решительным и злым.

— Запоминайте дорогу, — говорил он, — по ней нам наступать.

А пока что силы были неравными. Нужно было беречь каждого бойца, каждый патрон, чтобы не пустить пилсудчиков дальше, чтобы вернулись к матерям сыновья, мужья — к женам, отцы — к детям.

Соловей знал, как тяжело терять близких, жалел каждого бойца, как родного брата. Он понимал, что Минск им не удержать, но нельзя больше пятиться. Эх, если бы сюда сотни две рудобельцев, пушек и снарядов хоть немного, они показали бы белопольской шляхте, откуда ноги растут.

Бои шли уже на улицах. Легионеры заняли вокзал и вышли на окраину. Соловей отвел остатки полка в тихую рощицу возле Лапич. Полк передал своему земляку и другу Степану Жинко, а сам втиснулся на какую-то платформу с рельсами и поехал в Осиповичи. Он надеялся пополнить батальон комсомольцами.

Но городок был почти пустой: временами на улице попадались то прихрамывающая бабка, то ковыляющий куда-то дед с седой бородой, из-за ворот выглядывали притихшие дети. В военкомате человек с деревяшкой вместо ноги заталкивал бумаги в большой мешок из-под соли.

— Ничем помочь не могу. Кого мог, отправил, — ответил он. — Приказано все вывозить в Бобруйск.

На дверях волостного комитета комсомола висел кусок фанеры с размытой чернильной надписью: «Все ушли на фронт».

В полк Соловей возвращался один. Моросил теплый дождик, шелестели поспевшие овсы, а где-то на западе рокотал гром. Прислушался. Нет, не гром. Била артиллерия.

4

Жито созрело рано: только налилось и сразу пожелтело, заколыхалось переливчатыми волнами. В низинах потяжелело, согнулось, а на солнцепеке да на песке колосья торчали одиноко, словно маковки. Коммунары от зари до зари пропадали в поле. Вытащили панские жнейки, приладили грабельки к косам и с первой росой укладывали в валки миром посеянное жито. В коммуну вступили извечные панские батраки. Завести свое хозяйство никак не выпадало, не было к чему руки приложить: ни кола ни двора, ни ступы ни толкача. А тут все на месте: и лошади, и плуги, и жнейки остались. Коси да свози в амбар — все общее, все наше.

Если была какая нужда, шли в ревком к Максиму Усу, и он выдавал из панских покоев под расписку буфеты, кресла, столы, тарелки и ложки для коммунарской столовой. Обедали все вместе, с детьми и женами. Казалось, собралась одна большая семья, веселая и работящая. В панских тарелках с позолоченными бережками болталась сизая затирка, комками лежала пшенная каша с тыквой, в голубые чашечки повар разливал густое холодное молоко.

— Что это за мерка у тебя? — бурчал Терешка. — Поп на причастии и то больше дает.

— Может, пан Терешка прикажут подать жареного рябчика, цвибельклопс и шампанское? — в шутку склонялся перед ним бывший панский поваренок.

— Жри тех клопов сам, а человека накорми, чтобы в брюхе крупина за крупиной не гонялась с дубиной.