Рудобельская республика - [5]

У каждого человека есть потребность время от времени вспоминать свою жизнь, начиная с детских лет и до сегодняшнего дня. Одни умеют складно рассказывать о пережитом, есть мастера приврать, да так, что и сами верят в то, чего никогда не было. А люди, скупые на слова, меряя дальние версты или трясясь в телеге, молча вспоминают прошлое, думают о том, за что приниматься завтра, как жить дальше. На то и человек, чтобы думать.

По дороге домой вспоминал Александр Соловей свое детство и молодые годы. И так все отчетливо оживало в памяти, что порой казалось: а не вчера ли это было?

Он видел Хлебную поляну — клочок земли, раскорчеванной отцом и матерью среди дремучего леса. Мальчонкой он боялся волков и привидений, что кигикали то совой, то хрипели коршунами. Потом решился и пошел по земляничным пригоркам, по грибным опушкам, по жесткому брусничнику и багульнику. Лес был таинственный и ласковый. Вспоминалась бесхлебица по весне, недороды и нехватки. Только никогда не слышал он в своей хате ни упреков, ни ругани. Когда кое-как сложили хату и малость обжились, батька выписал газету и вечерами читал вслух всей семье, хотя мать и они, малые, плохо понимали то, что он читал: все, кроме отца, разговаривали на языке матери.

Когда-то в Рудобелку из Курляндии переехало семей сорок латышей. Одни были батраками у пана Иваненки, другие арендовали такие же вырубки, как и его отец, третьи бондарничали, столярничали, работали на винокурне или на мельницах.

Осенью арендовали латыши полхаты, и старик Трейзин начал учить детей. А по воскресеньям сюда собирались мужики и бабы, чтобы помолиться богу.

Четыре зимы проходил в эту школу Александр. Он хорошо читал и писал, складывал и умножал, но больше всего любил книжки о растениях. Их давал ему учитель и часто говорил: «Вырастешь, выучишься и будешь агрономом». Александр и сам мечтал открыть секрет, чтобы земля хорошо родила, чтобы не было недородов, чтобы не пухли от голода дети. Ему так хотелось надуть пана и собирать на своих вырубках столько жита и бульбы, что ни Мухелю, ни Иваненке и не снилось.

Только где там ему было до того агрономства!

Надорвалась, ворочая колоды в лесу, мать. Помучилась с неделю и сгорела как свечка. А батько только что выплатил аренду, и в хате не было ни гроша, чтобы нанять попа и отслужить молебен по покойнице. Не было ни копейки и у деда. Пришлось упросить отца Серафима, чтобы хоть за отработки проводил несчастную на вечный покой. Потом всю весну Александр пахал и бороновал поповские десятины.

Ему стало тоскливо и горько от этих воспоминаний. Он повернулся назад, дождался, пока догонит Терешка, и спросил его:

— А Прокоп Гошка еще живой?

— Это который Прокоп, не Пивовар ли?

— Ага, Пивовар, — улыбнулся Соловей.

— Никакое лихо его не берет.

Александр снова ходко зашагал и вспомнил, как когда-то Прокоп на своем хуторе на крестины варил пиво. А оно так разбушевалось, что вышибло шпунт. И надо же было случиться, что тот шпунт врезал как раз Прокопу в лоб, да так, что, бедолага, аж скорчился. Полдня несчастного откачивали. Обо всем этом написал Александр письмишко и послал в Ригу, в латышскую газету «Dienas Lapa»[4]. Через несколько недель пришла та газетка в Рудобелку, прочли сначала латыши, а потом пересказывали каждому рудобельцу. Ну и порвали тогда мужики животы над Прокопом. С тех пор и пошло — Пивовар и Пивовар. Аж до сих пор не позабыли, и детей, не иначе, пивоварами называют.

Когда наступил рассвет, поднялись на холопеничский мост. На берегах поседел нескошенный ситник, дрожал на голой лозе продолговатый красный листок. Бурлила темная вода в водоворотах.

Остановились передохнуть. Александр поставил возле перил винтовку, вытащил кисет и стал угощать фабричной махоркой.

Старик долго чмокал трубкой, пока не раскурил ее, потом присел на брус, прижмурил хитроватые маленькие глаза и начал расспрашивать:

— А скажи ты мне, Лександра, кто же теперь нами командовать будет? Царя скинули, министров разогнали, энтот аблакатик, говоришь, в юбке задал деру. А без головы да без узды народ, как стадо овечье без барана, разбредется кто куда. То как же оно будет? Без власти, браток, непривычно.

— Власть, батька, у народа теперь. Советы всем будут заправлять. Рабочие, крестьяне, солдаты избирают своих депутатов, те собираются и решают, как дело вести. Советы теперь всему голова.

— А кто же будет самым главным над Советами, чтобы слушался народ, а часом, и… побаивался. Ты, брат, знаешь, что дай человеку волю, то и начнется — что хочу, то и ворочу, сосед с соседом перегрызется. Скажем, тебе захочется отхватить лучший кусок панской земли, а он и мне приглянулся, вот и схватимся за грудки, дубиной не разгонишь. Не-ет, браток, власть нужна, чтоб порядок был. — И старик сжал грязный жилистый кулак.

— Для того большевики и революцию делали, чтобы мы сами хозяевами над всем были.

— А кто они, те большевики, скажи ты мне, хлопец? Все слышишь, большевики, большевики, хотя бы на одного поглядеть.

— Ну, смотри на меня, дед.

— И на меня, — разгладил пушистые усы Анупрей.

Терешка похлопал глазами, посмотрел сначала на одного, потом на другого, словно видел их впервые, поднялся, забросил на плечо котомку и первым сошел с моста.