Руда - [15]
Особенно трудно стало ехать, когда Мосолов засомневался в дороге. Такую муку еще можно терпеть, когда знаешь, что каждый шаг приближает тебя к цели. А сейчас нитка-тропа, которая вела путников в лесу, затерялась в высокой, буйной траве.
— Слева, поди, уж Баранча вьется, — гадал Мосолов. — Едем-то верно, да без тропы как раз в непроезжую урему[5] угодим.
Кругом стеной поднимались высокие бородатые ели, румяные сосны, кружевные осины, рябина в белом цвету, сизый колючий можжевельник. Дальше лес чернел и сгущался еще больше. И птичьего щебета не слышно, — только вдали верещала кошкой иволга.
— Самые здесь медвежьи места, — сказал Ярцов и вздрогнул. — Что это мы ни одного медведя не повстречали?
— Медведи тут хозяева, верно. Как, поди, не повстречали? Да ведь он не покажется. И сейчас, может, за всяко-просто глядит на нас из-за дерева. Поглядит и уйдет — ни одна веточка не хрустнет…
— Гляди, Мосолов…
Шихтмейстер, побледнев, показывал в глубь леса.
— Что там? Не вижу.
— Теперь нету. Мне показалось… Медведь. На задних лапах.
— Ну, пусть его.
Но и приказчик, забыв о комарах, вытягивал шею, всматривался в чащу.
— Если вправду медведь, ты не скачи от него: по лесу далеко не ускачешь, догонит. Стой — и всё… Ну, не видно? Показалось тебе, Сергей Иваныч, — оно бывает, после разговоров-то. Кони бы чуяли, если что.
Только тронулись с места, шихтмейстер опять крикнул:
— Вон он!
Мосолов круто повернул коня. Вдали между деревьями кто-то приближался к ним.
— Это не медведь, — сказал Мосолов, немного погодя. — Это вогул.
Манси подходил с боязливой улыбкой. На нем была одежда из звериных шкур. За плечами большой лук, у пояса колчан с оперенными стрелами.
— Пача, рума! Пача, рума! — повторял манси еще издали.
А когда подошел ближе и взглянул на неласковые распухшие лица русских, то проговорил совсем тихо и робко:
— Пача, ойка!
Рума, на языке манси, — друг, а ойка — господин. Мосолов по-ихнему знал мало. Манси по-русски говорил плохо. Однако разговорились.
— Зовет к себе в зимовье, — перетолковал Мосолов Ярцову. — До броду еще далеко, говорит. Едем, что ли, к нему, Сергей Иваныч? Чего коней мучить! Завтра он нас доведет до броду.
— Едем, — с радостью согласился Ярцов.
Манси шел впереди всадников, он легко перепрыгивал через поваленные стволы.
— Как тебя зовут? — допытывался Ярцов.
— Чумпин, Степан, — откликнулся манси.
— Крещеный?
— Да, — и показал маленький крестик на ремешке.
— Не страшно у них ночевать? — вполголоса спросил шихтмейстер у Мосолова.
— Нет, — решительно заверил приказчик. — Самый безобидный народ.
Впереди между стволами заблестела вода. Баранча показалась. Начался крутой спуск.
Первыми встретили гостей собаки. Четыре пса без лая примчались навстречу, обнюхали людей, лошадей. Остромордые, уши пнем торчат, хвост кольцом на спину, глаза живые и умные. Обнюхали — и умчались вперед, докладывать.
Зимовье всего из пяти маленьких бревенчатых избушек, крытых дерном, таких низких, что можно сорвать любой цветок, выросший на крыше. Перед дверьми каждой избушки дымный костер.
Двое манси мужчин вышли из избушки. Они назвали свои русские имена — Яков Ватин и Иван Белов. Значит, крещеные.
Лошадей поставили в дым, а гостей хозяин самой большой избушки — Ватин — повел к себе. Крохотное оконце затянуто рыбьей кожей. Полна дыму избушка, зато комаров нет. Уселись на полу, на шкурах.
Хозяин ожидал, что приезжие прежде всего поделятся с ним новостями: так полагается по вековечным законам лесной вежливости. Но те сразу же повалились на шкуры и заснули.
Ватин посидел немного около храпящих гостей — столько, сколько потребовалось бы времени на самую краткую беседу, — и вышел распорядиться об угощении.
Гости проснулись на закате солнца. Им принесли котел чего-то горячего и дымящегося. Для свету Ватин зажег сучья в човале — очаге.
— Таайн, рума! — радушно пригласил Ватин. — Ешьте, пожалуйста.
И вылил варево в деревянное корыто.
— Корыто на полу стояло, его, поди, собаки лизали, — пробормотал Мосолов.
— Я не буду есть, — заявил Ярцов. — Лучше своим хлебом обойдемся.
— Э, с погани не треснешь, с чистого не воскреснешь! — И Мосолов зацепил пятерней жидкой каши. Попробовал. — Ничего, посолить бы только. Ешь, ешь, Сергей Иваныч, — видишь, хозяин обижается.
В самом деле, Ватин сердито поглядывал на шихтмейстера. Больше из любопытства взял Ярцов немного варева из корыта.
— Что это такое, Мосолов? На вид каша, а вкус-то рыбный.
— Поре называется. Муку они делают из сушеной рыбы. Это, верно, из нее состряпано. Да ты не разбирай, хуже будет.
Потом Ватин поставил перед гостями деревянную чашку с кусками сырого мяса. Поверх мяса лежал большой звериный глаз.
— Пожалуйста, ешь много. Охотники сейчас пришли, — объяснял весело хозяин. Он схватил глаз и пытался всунуть его в рот Ярцову. — Уй, вкусно!
— Ну тебя к чорту с угощеньем! — Ярцов вскочил и яростно отплюнулся.
— Сергей Иваныч, посиди. Нельзя вогулишек дразнить, пригодятся. Ты вот так…
Мосолов взял звериное ухо, свернул трубочкой, обмакнул в кровь и стал жевать твердый хрящ. Потом незаметно — этому помогала полутьма избушки и клубы дыма — спустил кусок в рукав.
