Ручьём серебряным к Байкалу - [46]

И они оба не выдержали – засмеялись, довольные, что перекинулись удачными, «прикольными», по определению Марии, шпильками.

Размолвки, однако, у них были редки и по большей части притворными, оборачивались игрой, розыгрышем, приколом. Мария никогда не нападала на него первой. Хотя и бойкая и живая по природе, она перед ним чаще всего тушевалась, чем распушивала пёрышки. А он был с ней молчаливо строг, заботливо отъединён, особенно, когда помогал готовить домашнее задание, когда проверял дневник, когда единолично, явно не доверяя Елене, решал, где и как Марии отдыхать, проводить свободное время, какую одежду носить – и многое что другое не упускал из виду радетельный, чуткий, но порой до изощрённости, Лев. Он всячески проверял и оберегал её, и если что не так, не по нему происходило в жизни Марии, если она неправильно поступала – становился крайне подозрителен, нервен, неуступчив, ворчлив.

«Моих родных детей я, наверное, замучил бы».

Он не следил за Марией, однако принюхивался к ней, после того как замечал её во дворе в компании курящих подружек и парней. Кажется, сама ещё не курит! Подружки в откровенных нарядах, с голыми, теперь почему-то модными, животами, с какими-то дурацкими блёстками в пупах, с татушками где надо и не надо, и Мария – туда же. Лев, поглядывая на неё, морщился, угрюмился, но покамест помалкивал. Они её друзья, они её одноклассники, не будет вести себя как все – засмеют, отвергнут, запишут в лохини. Что он в силах сделать? Помалкивать, чего-то ждать? По-видимому. Она не любит читать серьёзной, в особенности преподаваемой в школе литературы, но может часами листать модные глянцевые журналы. Он иногда подходил к ней, легонько вытягивал из её руки журнал и – читал ей что-нибудь вслух из высокой литературы. Лев надеялся, что Мария потянется к тому, что он любил в юности и любит поныне. Если она задерживалась со школьной дискотеки, с вечеринки – он ехал разыскивать её, и нередко обнаруживал где-нибудь на лавочке с этими развязными подружками и с парнями, хохочущими, сквернословящими, курящими. Он – повелительно из машины:

– Мария.

– Я скоро.

– Мария!

– Ну, чего?

Она плюхалась на кресло в салоне и всю дорогу надуто молчала. И ещё несколько дней не разговаривала с ним, сердито сторожила глазами. А он думал, покусывая губы, что вчера-сегодня снова спас её, однако что будет потом, когда она повзрослеет, станет студенткой и заявит о своих правах на вольную жизнь – чего хочу, то и ворочу? Пропадёт? Изгадится душой? Люди и обстоятельства затянут её в трясину пошлой, дурной, неправильной жизни? И он может не успеть спасти и направить!

Лев и раз, и два, и три сказал Елене, что Мария водится непонятно с кем. Он не говорил со всякой дрянью, но именно так думал и своё пренебрежение с упрямством доносил красками голосами. Она снисходительно слушала, отвечала уклончиво, посмеивалась.

– Лёвушка, не летай ты в облаках, – как-то ответила она, приласкиваясь к нему, пытаясь усесться на его колени, но он, казалось, непредумышленно, выставил перед ней локоть.

Однако она, несмотря ни на что, поднырнула на колени, потрепала его за ухо:

– Пусть Машка учится жить. Кому в наши времена нужны простофили и лохини?

Слово жить она всегда произносила по-особенному: приподнято, бодро, почти что лозунгом, но одновременно с таинственным шелестящим пришёптыванием.

Лев не вступил в спор. Резко распрямил колени – Елена, охнув, повалилась на бок, замахала руками, но успела ухватиться за его шею. С угодливой беспечностью закатилась смехом. У неё теперь было превосходное твёрдое правило: ругаться – себе в убыток.

Однажды Лев сказал Марии:

– Ты, Мария, не будешь такой, как все. Я не позволю.

Он по-особенному произнёс оба «не»: можно было подумать, подопнул их повыше, будто бы что-то тяжёлое, чтобы виднее было или чтобы сразу в цель влетело.

Мария не поняла, о чём он, зачем, почему. С улыбкой растерянности переспросила, зачем-то наморщила нос. Лев твёрдо и сухо повторил слово в слово.

Она робковато подняла на него свои такие текучие, переменчивые глаза-радуги, а он смотрел на неё прямо, строго, львом, царём зверей, – называла она про себя этот его взгляд. Взгляд не только тяжёлый, тяжкий, но и до предела нагущенный какими-то незнакомыми ей чувствами и переживаниями. Он догадывался: она любила смотреть в его глаза, они удерживали её. Быть может, ей уже нравилось, что мужчина сильнее её, и что она – женщина, а значит, слаба. Если же слаба – может рассчитывать на какое-то снисхождение, на какие-то поблажки. Но сейчас нечто другое в его глазах – из них ударяет беспощадно, до рези, и ей показалось – лучами. Лучами какого-то неведомого ей источника света. Она, хотя тянуло, не смогла пошутить, подурачиться, повести себя фривольно по обыкновению своему, по привычке, даже легковесно думать невозможно ей было. Первой не выдержала – отвела взгляд, потупилась.

Однако, когда Лев оставил её одну, она усмехнулась, возможно, самой себе сказав: посмотрим, кто кого.

Он не видел её усмешки, но знал, что юность склонна быть безрассудной, самоуверенной, беспечной, порой ненормальной. А в современном мире жизнь в особенности шаткая, тряская, поворотливая, – чуть заморгаешься и – занесёт, затянет, погубит. Миллиарды людей нетерпеливо и упрямо упраздняют вековые правила и запреты, а потому жизнь полна всевозможных соблазнов, сомнительных побуждений, – и как же жить неоперённому и природно ненасытному до впечатлений созданию, чтобы не умереть душой раньше своей физической смерти, чтобы остаться нравственно и духовно непорочным, чтобы успеть стать