Рубикон - [166]

— От твоей дочери не я нос ворочу, а она меня не хочет!

— А откуда ты взял, что Лелия не хочет тебя?

— Не хочет. — Агриппа пожал плечами. — А я еще ни одну женщину силой не взял. Когда вижу, как несчастных пленниц легионеры за косы волокут, всегда думаю, проиграй я хоть одну битву — вот так же моих сестер поволокут!

— Ты мне зубы не заговаривай, — рассердился старик. — Не любишь ты Лелию, вот и строишь из себя целомудренного Ипполита, а всех моих рабынь в кустах перетискал.

— Сами как мухи на мед лезут.

Агриппа хотел уйти и оборвать этот тягостный разговор, но Аттик с неожиданной силой вцепился обеими руками в его одежду:

— Молю тебя, не любишь моей дочери, тут я не виню тебя, тут ты над собой не властен, но уж если ей и не бывать счастливой супругой, сделай ее хоть счастливой матерью. Молю тебя, Черным Дятлом заклинаю.

— Что ж, я должен обойтись с ней как с военной добычей? Уже два месяца я жду, когда она войдет в мою опочивальню.

Аттик весь затрясся от мелкого смеха:

— Непобедимый, сколько же тебе лет?

— Да уж за четверть века перевалило!

— А я-то подумал, не больше двенадцати! Где же это видано, где же это слыхано, чтобы девушка, да еще такая девушка, как моя Лелия, сама ночью пришла к юноше? Ты должен...

— Нет! — Агриппа мягко, но настойчиво освободил одежду от цепких рук старика. — Нужен я, пусть придет, а я первый не пойду!

— Я поговорю, я поговорю с дочерью, — залепетал Аттик. — Но молю, будь поласковей. Она столько лет верно ждала тебя!

VI

Пифагор не помог. Ничего нового ни египетский треугольник, ни таинственное сочетание чисел, кратных семи, не открыли. Вся их мистическая премудрость в конце концов сводилась к тем же постулатам Эвклида и числовым рядам фалеса, а это Марк Агриппа давно знал и в любую минуту мог доказать самое запутанное положение великого геометра. Эвклид был ясен и прост, а мистика пифагорцев раздражала своей заумностью. Однако мысль, что истинный ученый должен смирять в себе зверя, пришлась ему по вкусу.

Позвав Лелию, ее супруг приказал не подавать больше к столу мяса и бобов. Лелия улыбнулась и покорно наклонила голову. Мясо и бобы исчезли с тяжелых серебряных блюд. Но сны, тягостные и кошмарные, по-прежнему чуть ли не каждую ночь терзали Непобедимого. Вставали, накатывались на него волны, мутные, тяжелые, как в сильную бурю на мелководье. Агриппа метался на широком ложе, хотел сбросить с груди невероятную тяжесть и не мог.

В ужасе он проснулся. Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Лелию. Он молча схватил девушку в объятия, но был груб с ней, грубее, чем хотелось бы самому. Мстил и за ее насмешливое высокомерие, и за обидную снисходительность, и за безрадостность обладания. Но, уже засыпая возле своей Каи, подумал, что напрасно обошелся с ней как с военной добычей. Лелия ведь была покорной. А впрочем, чем же была она для человека, настоявшего на казни ее родного отца? Конечно, военной добычей, а законный брак только превратил ее в пожизненную пленницу, и трудно ему будет убедить свою Каю, что Все-таки она его супруга. И жить им вместе, хоть и не любя, но, по крайней мере, не терзая друг друга, долгие годы...

Первые дни покорную сдержанность своей супруги он объяснял вполне понятной девичьей застенчивостью. Стараясь загладить свою вину, целовал ей руки, дарил цветы, выписал из Рима дорогое ожерелье. Лелия все знаки внимания принимала с кроткой покорностью и, отвечая на ласки, улыбалась печальной, чуть насмешливой улыбкой. Ни она, ни ее Кай не были счастливы.

VII

Близился день Доброй Богини. В этот праздник самые уважаемые и целомудренные матроны и девы Рима собирались в Доме наиболее чтимого квирита. Мужчины в тот день изгонялись из-под семейного крова и коротали время до заката то на форуме, то в остериях, а наиболее знатные, собравшись под сенью Гостилиевой курии, играли в кости или, не хуже своих жен, перемывали косточки отсутствующим приятелям.

За день до празднества в доме, избранном для торжества, старейшая матрона с помощью рабынь сооружала жертвенник Перед невидимым образом Бона Дея, Доброй Богини. У подножия жертвенника клались фаски, изготовленные из легковоспламеняющейся древесины — ясеня, и тут же ставились корзины с жертвенными хлебцами и маковыми головками, в память того, что некогда в жертву божеству приносили головы невинных дев,

Знатнейшая по сану и рождению матрона должна была трением одной фаски об другую высечь искру. Упав на заранее приготовленный трут, эта искра воспламеняла сухие веточки душистого можжевельника, сложенные на жертвеннике.

Ливия облачилась в алую столу, увенчала чело диадемой, украшенной семью алмазами, и, накинув на плечи шитую золотом пурпурную мантию, вышла к собравшимся матронам. Поблагодарив их за оказанную честь, супруга императора направилась к жертвеннику.

Но у алтаря уже стояла Октавия, вся в белом, без единого украшения, увенчанная лишь живыми розами. Она приветствовала невестку легким наклоном головы и, взяв фаски, начала высекать огонь.

— Оставь. Это подобает мне, — тихо уронила Ливия. — В Риме властвует мой супруг Октавиан, а не твой муж Антоний.

— В Риме властвует мой брат Октавиан, — так же тихо ответила Октавия, ласково улыбаясь невестке, и еще тише прибавила: —  Тут мой дом, где тебя только терпят.