Рубежи - [99]

— Мышьяку им, паразитам, кислоты какой-нибудь.

Выражение лица Половинкина было злым и отчаянным.

— Черт дернул меня перейти к вам. Я думал, здесь люди нормальные. Что тараканы, что вы…

Смеялись безудержно, громко.

— Ты думаешь, это впервые? Почти каждую неделю мы устраиваем им такую баню, но, удивительное дело, после нее их становится только вдвое больше. Поразительное явление. Почти мистика. Говорят, каждая семья тараканов насчитывает…

— Если не замолчишь, сапогом запущу!

Наконец тишина. Засыпая, Астахов подумал, что следует поближе познакомиться с инженером. Несмотря на сварливый характер Половинкина, он почему-то считал его добряком или, во всяком случае, неплохим человеком.

…В выходной — на охоте. День пасмурный, но тихий. Солнце за облаками. Ровным матовым светом окрашен воздух и тундра. Безбрежный простор. Сырой мох, камни, остро отточенные ветрами, сопки с белыми пятнами снега. Холодное безмолвие, вечная мерзлота. Над озерами чайки, громадные, темные, с загнутым клювом и жадным тоскливым взглядом на землю. Тяжело взмахивая крыльями, в поисках полярных мышей, бреющим летали над тундрой бесшумные совы. Разноцветные пушистые комочки — любимое лакомство северных хищников. Где-то рядом песцы, но их трудно встретить в это время года. На вездеходе переехали гряду скал. За ними гуси, сотни, тысячи. В новом оперении, они готовятся к далекому перелету.

— Держи меня в поле зрения. Здесь ориентироваться не просто.

Крутов дружески кивнул Николаю. Ягодников с командиром скрылись за скалистым бугром. Астахов с любопытством оглядывался кругом. Жизнь и здесь, деятельная, цепкая, но скрытная. Мох, местами сухой, местами сырой, но с зеленоватым побегом. Цветы. Николай наткнулся на них внезапно. Целая площадь. Маленькие, тихие и очень нежные, они словно ковром изумительной расцветки украшали землю, прикрывая мох, мелкие камни. Астахов забыл о гусях, не слышал, что кричал ему Крутов. Он присел, не в силах оторвать глаза от зеленых, желтых, красных лепестков. Среди цветов Николай заметил и листья тундровой березы, миниатюрные, как нарисованные на детской картинке. Астахов потянул кустик. Тонкий, длинный стебелек зашевелился в редкой морошке. Он потянул еще… Нет, не вырвешь: березка расползлась по земле и где-то корнями вцепилась в твердый грунт, вцепилась намертво. Можно ураганом сорвать листья, они успеют вырасти еще, но вырвать корень… Астахов потянул еще сильнее. Только длинный стебелек — зеленая струнка — осталась у него в руке. И снова цветы, цветы… Он вспомнил две строчки из стихов, написанных кем-то из солдат-северян:

Нет ничего красивее на свете,

Чем севера цветы в арктическом букете.

И тут же память подсказала другие стихи, ответившие его настроению:

Чтоб лето даром не прошло,

Оно им отдало последнее тепло.

Астахов уже пожалел, что напрасно оборвал березку, и, собрав нежные поникшие листья, бережно спрятал их в карман куртки. Выстрелы заставили его вспомнить о ружье. Гулко хлопая крыльями, низко в небе появились острые, длинные тела гусей. Он торопливо зашагал, не меняя направления: вдали поблескивала вода озера. Раза два наткнулся на скелеты оленей. Зрелище неприятное, и он поторопился уйти от этого места, где побывала смерть. Астахов притаился за большим острым камнем и, когда стая гусей прошумела над головой, нажал сразу на оба спусковых крючка. Одна из птиц шарахнулась в сторону от стаи, часто захлопав крыльями, и упала. В руках птица вздрогнула и притихла с помутневшими глазами. Он засунул ее в сетку. Стрелять больше не хотелось. Еще два часа Николай бродил по тундре. К полудню собрались у машин. Гусей уложили в кузов. Несколько штук живых пристроили в корзине. (Ягодникову удалось поймать целый выводок.) Гуси испуганно крутили маленькими головками, поглядывая в открытую дверцу кабины.

— Возьми одного. Это тебе первый дар севера после гольцов.

Степан протянул Астахову солидного живого гуся. Домой ехали долго. Гусеницы осторожно ощупывали грунт, перебираясь через камни или шурша по мху.

В гостинице живых птиц устроили в котельной. Пал Палыч был весел, обещая руководить приготовлением супа. На охоте его не было. Он ненавидел все, что связано с выстрелами, да для его 85-килограммового веса движение по тундре было бы весьма затруднительным. Пировать решили на следующий день. Утром, перед тем как уйти на работу, Астахов взял своего гуся из котельной и принес в комнату, что вызвало недовольство Половинкина.

— Гони его к чертям на чердак!

— Я пристрою его в углу, за чемоданами, а вечером сделаю клетку.

Астахова поддержали товарищи:

— Пусть откормится сначала, а потом по горлу.

С этим аргументом инженер согласился, но добавил:

— К моему приходу его не должно быть здесь.

Перед концом занятий Астахов пораньше пришел в комнату, открыл дверь и остановился пораженный. Случилось непоправимое: очевидно, днем гусь перемахнул через чемодан, предварительно сожрав полбуханки хлеба и около килограмма крупы, положенной для него щедрой рукой, и забрался на кровать Половинкина, пытаясь вылететь в открытую форточку. Эта задача оказалась для него непосильной: слишком мала форточка, к тому же высоко над кроватью. Как долго птица пыталась вырваться на волю, было видно по следам, которые она щедро оставила на ватном одеяле и подушках инженера. Голубое одеяло перестало быть голубым, подушки все в пятнах, то зеленых, то белых. Пораженный Астахов смотрел на кровать Половинкина и машинально, почти бессмысленно отметил про себя: местами белые, местами зеленые… Почему так? Обожрался, черт! Утомленный гусь, вытянув тонкую шею, полулежал на подушке и равнодушно поглядывал на Астахова, не двигаясь с места. Николай схватил сапожную щетку — первое, что попалось ему в руки, и с силой швырнул ее в птицу. Гусь рванулся с места, пробежал по кровати, на ходу с испугу, оставив еще следы, и шмыгнул в свой угол за чемоданы. (Очевидно, таким образом он путешествовал за хлебом не один раз.) Астахов был бы рад, если бы и на его постели были пятна, но она была чиста, как и кровать Крутова и Ягодникова. Он хотел посадить птицу умышленно на свою койку, но, надо думать, гусь был пуст, да и Пал Палыч вот-вот подойдет. Раздумывать было поздно. Нужно было спасать гуся. Астахов снес его в котельную и вернулся в тот момент, когда Половинкин открывал дверь. «Черт с ним! Не удирать же? Гуся нет, а там видно будет». Он вошел в комнату следом за инженером, но предусмотрительно остановился у порога. Пал Палыч молча смотрел на кровать. Сколько в молчании прошло времени, Астахов не мог сказать. Сцена была немой, но глубоко содержательной. Наконец Пал Палыч глухо спросил, не оборачиваясь: