Рубежи - [101]

После посадки они шли вдоль стоянки. В ушах еще гудело от продолжительного полета на большой высоте.

— Дистанция атаки мала!

Астахов говорил спокойно, что до какой-то степени радовало Орлова.

— Я понял это поздно.

— Почему не выгодна близкая дистанция?

Астахов задал вопрос, не глядя на Орлова. Его состояние ему было понятным.

— Струя от двигателей. Опасно.

— Не только. Современный бомбардировщик может не подпустить, собьет. Такая дистанция может быть только как крайность. У них оружие и сильное оружие, и людей побольше, и все следят за тобой, а ты один. Наш прицел и пушки позволяют открывать огонь раньше. Надо уметь пользоваться этим преимуществом.

Орлов слушал спокойные слова командира и уже не казался смущенным, но было недовольство собой за неудачную атаку.

— Имей в виду, будешь летать в паре со мной, пока не научишься воевать на практическом потолке нашего самолета. А он не маленький. До него мы еще недобрали с тобой, а нужно быть выше цели.

— Слушаюсь!

На этот раз Астахов не ругал, и это уже было для Орлова похвалой. У него появилось желание летать именно с ним, с Астаховым. Теории ему было мало. Нужен практический показ, а Астахов это умел делать как никто другой из известных ему командиров.

После полетов в ожидании машины на аэродроме Ягодников рассказывал летчикам:

— В сорок первом немцы летали демонстративно, нагло, вплоть до бреющего полета над русской землей, настраивались на нашу волну и при встрече злорадно бросали в эфир: «Иван, на бревне летишь! Держись, сейчас бить буду!» И били… Мы ненавидели, и эта ненависть стала их пугать: «бревна», когда не хватало снарядов, начали бить немецкие самолеты по хвосту. Командир «хейнкеля», сбитого тараном под Смоленском (сам он спасся на парашюте), не скрывая удивления, говорил в штабе: «Это безумие… Таран. Вы не бережете людей и самолеты». Кто-то из летчиков ответил: «Скажи спасибо, черт белобрысый, что по кабине не ударили. Чтобы с твоей головой тогда стало…»

Немцы готовили очередной бросок на Москву. Однажды мы отправили звено истребителей сопровождать своих бомбардировщиков глубоко в тыл. Пока самолеты были в воздухе, нам было приказано оставить аэродром. Немецкий десант занял его быстро, с ходу. Мы едва успели подорвать аэродром в двух местах и вовремя взлетели. Связь со звеном была потеряна, и мы не могли передать летчикам о сложившейся обстановке. Четверо наших товарищей возвращались на занятый врагом аэродром. Горючее на исходе. Пройдя над стартом, они поняли, что аэродром в руках противника. Можно было лететь в свою сторону, произвести посадку хотя бы в поле, но на своей территории. Они поступили иначе. Пока было горючее, успели сделать два захода, расстреливая автоматчиков, машины, танки. На краю аэродрома стоял вместительный ангар, и вокруг него десятки танков. Командир звена на полной скорости ворвался в распахнутые настежь ворота ангара, его ведущий — в скопление танков. Два других летчика сели с остановившимися моторами в нескольких километрах от аэродрома, но уйти не успели. Они отстреливались, оставив для себя по одной пуле… И, очевидно, это мужество и бесстрашие так поразило и врагов, что немцы похоронили наших летчиков с почестями, отсалютовав из автоматов. Потом разведчики докладывали: командира немецкой части, занявшей аэродром, разжаловали и отправили в тыл как ненадежного. В воздухе уже не было слышно: «Иван… Бревно!»

Летчики молчали, взволнованные рассказом Ягодникова. Они представили себе тех далеких, таких же, как они сами, парней, плевавших в лицо смерти, победивших смерть. Эти парни могли быть сейчас рядом, могли жить, радоваться. Орлов подумал: как бы поступил он на их месте? Кто мог упрекнуть летчиков, тех, четырех, если бы они сохранили себе жизнь и самолеты, перелетев к своим? Никто. Велика же была ненависть.

— И все же не могу понять, зачем умирать вот так? Мы же не самураи! В бою понятно, на то война…

— Тогда в первый день, — ответил Орлову Крутов, — многие так думали, даже возмущались, и я в том числе, а потом, когда каждый остался наедине с собой, со своей совестью и представил, что делается в стране, сомнений не было. Бить врага! Только бить! Любой ценой…

— А потом, — добавил Степан, — так человек устроен. Порой ему нужен сильный внешний эффект, который заставляет его забывать об опасности, забывать на какое-то время о собственной жизни. Помню одного летчика, которого из равновесия вывести было трудно: спокойный, почти безразличный ко всему, он и в боях был больше осмотрительным, чем храбрым. Мы уже думали, не трусит ли? Нет. Таких признаков не было. Однажды он был ранен в воздухе. Пуля пробила стекло фонаря, царапнула по очкам и зацепила лоб. Кроме того, он видел, как сбили его ведущего. В ту же минуту его как будто кто подменил. Он оторвался от нашей группы, где-то разыскал «фоккеров» и завязал с ними бой. В небе творилось что-то невообразимое. Нападал один, а защищалось несколько. Двоих он сбил и, когда кончился боеприпас, норовил бить винтом, крылом, чем угодно, только бы бить. «Фоккеры» ушли от этого «безумца», не понимая его действий. Он не применял ни одного известного тактического приема и, казалось, искал смерти. Немцы с трудом оторвались от него, используя некоторое преимущество своих истребителей в скорости. Нам было ясно, что делалось в душе товарища. На земле он был внешне спокоен, только глаза стали гореть да губы дрожали, когда он слышал гул чужих моторов…