Рубежи - [31]

— А где же… — Он хотел спросить: «где мертвецы?», но слово «мертвецы» застряло у него в горле.

Летчик обернулся, показал рукой вверх в неопределенном направлении:

— Там. Чаще всего хороним так.

— Зачем же гробы?

Степан еле узнал свой голос. Ему не хотелось ни спрашивать, ни, вообще, разговаривать, но он невольно задал этот наивный вопрос.

— Так. По традиции. Не класть же в могилу одну фотографию. Да какая разница в конце концов! Нет их — и все!

Астахов глухо сказал Виктору:

— А мы с тобой в это время спали! Летать! Скорей летать!

Куракин жадно курил. Ему казалось, что трагическое начало этого дня — первого дня в части — определит всю его дальнейшую судьбу.

Если бы хоть была возможность забыться, отвлечься на время! Может быть, он и оправился бы от этого проклятого страха! Но едва стали тускнеть в его памяти изуродованные тела Сенникова и Петроченко, как появился Пуговицын с искаженным от боли лицом, а теперь эти, от которых не осталось ничего, ни кусочка. Ему не стало лучше и тогда, когда гробы опустили в могилу. Он только трижды вздрогнул от трех залпов десятка винтовок…

Вечером в общежитии Губин отвел в сторону Астахова и его товарищей, спокойно, с грубоватым юмором говорил о войне, о тактике немецких летчиков и о том, как надо летать.

К летчикам вернулось прежнее настроение, как будто ничего не произошло. Были рассказы о проведенных боях, вспоминали веселые случаи, говорили о других летчиках, но не о погибших.

Виктор и Николай быстро освоились с обстановкой. И только Степана не покидали мрачные мысли.

Раньше он думал, что страх, который растет в нем, — это чувство, притаившееся в каждом человеке. Но он с удивлением видел, что и Астахов, и маленький Корнеев, и многие другие по-прежнему шутят, радуются, мечтают о боях, о полетах.

Он убеждал себя, что они проще, примитивнее, чем он, что у них не такие тонкие нервы, как у него. Но это не утешало.

* * *

Астахов «прилип» к командиру. Ему все нравилось в Губине: твердая походка, скупая усмешка на загорелом, словно из камня высеченном лице, грубоватая речь.

С первого же вылета он понял, что Губин — прекрасный, прошедший большую школу летчик. Губин действительно имел большой опыт воздушных боев. Он воевал на Халхин-голе, участвовал в финской войне. С новичками командир обращался просто, с грубоватой ласковостью, оберегая их в полетах, как наседка цыплят.

— Главное — никогда не теряйся, — говорил он после полетов. — Держи себя всегда в руках, не отвлекайся… Вот ты, — обратился он к Виктору. — За одним смотришь, другое не видишь. Летаешь, как в школе, в тылу. Надо видеть не только то, что относится к безопасности полета, но прежде всего — врага. Если ты не видишь противника, это не значит, что его нет. Продолжай искать, он где-то рядом. Не увидишь первый — собьют. Это — война.

Было относительное затишье. Немцы, разбомбив город, как будто успокоились. На аэродроме жили размеренной, подчиненной строгому порядку жизнью. Рано утром эскадрильи штурмовиков и истребителей поднимались в воздух и уходили на задание. Молодые летчики, не бывавшие в боях, тренировались над аэродромом, который был почти неразличим с воздуха, — так тщательно его замаскировали. Недалеко был устроен ложный аэродром. Жили в небольших домиках, также замаскированных. После полетов собирались группами, резались в домино, ходили в село, скрытое в садах, у самого аэродрома, или на «женскую половину», как называли домики, в которых жили укладчицы парашютов и связистки. Астахов быстро подружился с летчиками, жившими в одной с ним комнате.

Особенно нравился ему молодой, черноволосый, смуглый и белозубый лейтенант Широков. Нравился, может быть, потому, что и Широков был влюблен в Губина и подражал ему во всем. Нравился горячий, шумный и вспыльчивый младший лейтенант Абашидзе. С полетов он всегда возвращался с горящими глазами, с румянцем, игравшим на смуглой тонкой коже.

Абашидзе любил музыку, песни, пляску, но больше всего свой самолет и своего механика, тоже грузина, уже немолодого, хмурого, молчаливого человека, с орлиным носом и такими густыми черными бровями, что лоб напоминал выступ скалы, обросшей кустарником.

Абашидзе звал его Вано и, осматривая самолет перед вылетом, обычно долго толковал с ним на родном языке.

Астахов всегда с завистью смотрел, как его новые товарищи улетают на боевые задания, и так же нетерпеливо ждал их возвращения, как ждали его их механики, эти молчаливые друзья летчиков.

Несколько раз он просил Губина назначить его в боевой полет, но тот, как бы не понимая состояния Астахова, отмалчивался или отшучивался. Он, видимо, приглядывался к новичкам, изучая их, как может изучать человека только военный летчик, который должен быть уверен в летящем рядом товарище, как в самом себе.

* * *

Наконец наступил долгожданный день.

Утро занималось лениво. Порозовели на какое-то время высокие облака, порозовели и погасли. Пробился скупой солнечный луч, улыбнулся земле и тоже погас; солнце поднималось за облаками.

Губин, в комбинезоне, но еще без шлема, оглядел небо, хлопнул перчатками по ноге и кивнул своей группе, стоявшей на линейке. В тонких сжатых губах его нетерпеливо ерзала папироска. Сделав несколько затяжек, быстрых и глубоких, он бросил ее и окинул взглядом собравшихся летчиков.