Рубежи - [27]

— Ах ты, гадюка! Повоевать захотелось, паразит! — крикнул высокий тощий старик, вплотную приблизившись к немецкому обер-лейтенанту, который старался сохранять на бледном лице пренебрежительное выражение.

Трое других подражали своему начальнику и, заложив руки назад, исподлобья оглядывали толпу.

Люди шумели. Подъехала еще машина; из кузова выпрыгнули несколько красноармейцев, а из кабины вышел капитан с малиновыми петлицами.

Экипаж немецкого бомбардировщика посадили в машину. Капитан поблагодарил крестьян.

Старик колхозник вышел вперед и громко, чтобы слышали все, проговорил:

— Не беспокойся, товарищ командир! Стреляйте вы их побольше, а если тут нам попадутся — не сомневайтесь! Управимся!

При этом у старика от волнения заметно дрожала бородка.

Возвращаясь, Астахов почему-то вспомнил искаженное от боли лицо Васи Пуговицына и его широко открытые глаза… ненавидящие взгляды колхозников и наглые физиономии немецких летчиков. Не пойти ли к командиру и не попроситься ли в полк? Как ни мало шансов на успех, однако… Он принял твердое решение написать рапорт, если их выпуск по какой-нибудь причине задержится. И на душе стало спокойнее.

* * *

В этот день тревог больше не было. С наступлением сумерек расставили караулы.

Группа курсантов, в которую входил Астахов, расположилась в тех же кустах, где она провела весь день. Поужинали прямо на земле. Надвигалась теплая июньская ночь. Нигде никаких огней.

С наступлением темноты ожила пролегавшая у самого аэродрома шоссейная дорога. Неослабевающее рокотание моторов, гул и погромыхивание машин накатывались оттуда. Этот летевший из темноты шум бодрил и успокаивал. Там — угадывали курсанты — непрерывным потоком шли машины с войсками и вооружением. Шум не умолкал, он лишь немного и ненадолго замирал: одна колонна машин сменяла другую.

Первая военная ночь.

Астахов лежал на спине и широко открытыми неподвижными глазами смотрел в высокое чистое небо с редкими, по-летнему яркими звездами. Изредка где-то в отдалении возникал голубой луч прожектора, шарил по небу и так же внезапно гас.

Астахов прислушивался к звукам на земле. Еще тогда, когда они только мечтали об авиации, в сознании возникали настоящие воздушные бои. Война казалась каким-то беспрерывным подвигом. И главное — в мечтах никогда не думалось о смерти. А вот сейчас она где-то здесь, близко. Астахов словно чувствует ее дыхание. И на сердце от этого тревожно, смутно. Виктор лежал рядом, молча и неподвижно и, по-видимому, испытывал то же самое.

Что-то сейчас делает Таня? Он представил себе ее лицо, такое, каким всегда помнил его, — улыбающееся, с милым взглядом лучистых глаз.

Как она встретила известие о войне? Война — это разлука. Надолго. А может быть, они совсем уже не встретятся. Его охватило острое ощущение грусти.

Он порывисто поднялся и сел. В кустах мелькнул огонек.

— Кто курит? — крикнул Астахов, забыв, что младший лейтенант тут, и сложил с него командование группой. Но точка сейчас же погасла. К Астахову подошел Куракин.

— Не спишь? — тихо спросил он.

— Какой, к черту, сон, — проворчал Николай.

— А я задремал было… — каким-то незнакомым тоскливым голосом произнес Куракин. — Как его стукнули… Я думал — насмерть…

— Кого?

— Ну, этого… Пуговицына… Присел, рукой траву хватает, а с него… кровь.

Голос и тон, каким были произнесены эти слова, поразили Астахова. Он быстро вскинул голову и пристально поглядел на Куракина. В сумеречном свете лицо его казалось совсем белым, в темных провалах светились большие глаза.

«Да ведь он боится!» — пронеслось в голове Астахова. Ему вдруг стало и жалко товарища, и больно за него. И в то же время противно. «Но ведь и я, наверное, испугался», — подумал он, вспомнив свои мысли. Он пересилил себя и дотронулся до руки Степана.

— Не надо, Степа… — тихо сказал он. — Не надо…

Внезапно небо осветилось десятком прожекторов. Ухо уловило далекий прерывистый звук чужих моторов, видимо, самолеты шли на очень большой высоте. В следующую секунду часто застучали зенитные орудия.

Астахов почувствовал, как рядом судорожно вздрогнул Куракин. Ночной воздух дрожал от грохота. Стреляли, казалось, всюду: впереди, сзади, с боков. Снаряды с пронзительным свистом рассекали воздух. Залпы сменялись залпами. Несколько орудий тяжело ухали где-то совсем рядом. Дрожала земля. Было жутко, и в то же время хотелось не отрываясь смотреть на освещенное разрывами снарядов и прожекторами небо и слышать беспрерывные близкие залпы. Откуда-то появился Зайчик и возбужденно закричал:

— Видал! И где только батареи упрятаны? А мы и не знали!

Астахов стоял, широко расставив ноги. Руки невольно сжались в кулаки. Какое-то бурное, неизведанное чувство охватили его:

— Бей! Бей! Еще разок! Смотри, Витя! Видишь вспышки! Там самолеты!

Виктор кричал вместе с ним:

— Вижу! Вот так иллюминация!

Выстрелы прекратились так же внезапно, как и начались. Снова наступила тишина. Но теперь тишина не угнетала: лица повеселели, всюду слышались возбужденные голоса. Кто-то с увлечением рассказывал:

— Когда налетел самолет и начал бить по городку, я был там и побежал в щель вместе со всеми. Из санитарной части вдруг выбегает наш фельдшер, ноги длинные, как у Мюнхгаузена, а лицо синее от страха. До щели метров двести. Это расстояние он пробежал в несколько прыжков и с ходу — в щель, чуть на штыки не напоролся: там уже было несколько человек. Ты понимаешь, кругом такой ужас, а меня смех берет. Я высунул голову из щели и вижу: несут Пуговицына — раненого. Под пулями несут, понимаешь? Немец делал последний заход. Я закричал: «Фельдшер, там раненый!» Черт возьми! Молодец парень. Страх свой он, наверное, в санитарную сумку спрятал и бегом к Васе. Тут же на земле сделал ему перевязку и ни разу вверх не глянул.