Рубежи - [126]

Федор ругал себя, проклинал, страдал. Его натуре была чужда скрытность, искусственность, тем более ложь. Ему хотелось высказать ей все, что чувствует, о чем думает, чем живет в эти дни, и в то же время он знал, что не скажет, не посмеет, да и вряд ли Таня поймет сейчас, когда только что не стало любимого человека, насколько велико чувство Федора к ней.

До конца отпуска оставался один день, последний. Он прошел в сборах в дорогу. В этот день Таня была возбужденной, деятельной, но Федор видел, что это только внешне. Она часто обнимала детей и в этих порывах он угадывал ее истинное настроение: ей было тяжело расставаться. Он думал, что причиной этому могло быть только предстоящее одиночество. Она привыкла к детям, полюбила их, может быть, привыкла и к нему, как привыкают к любому живому существу, когда человек остается один…

Последний час на вокзале. Дети рассматривали картинки в журналах. Федор и Таня стояли рядом. Оба понимали, что, не сказав каких-то слов, они не расстанутся. Эти слова, еще неопределенные, волнующие и пугающие, как бы висели в воздухе…

— Я понимаю, есть известные принципы морали, чести, такта, которыми нельзя пренебрегать, но не могу я скрывать от тебя своих мыслей и чувств. Ведь ты мне друг, Таня?

Федор нервно мял в руках незажженную папиросу. Таня, растерянная и смущенная, стояла молча, как бы раздумывая… Вдруг она заметила на кисти руки Федора около большого пальца бледно-голубую татуировку: крылья, соединенные между собой пропеллером. Она не замечала этой татуировки раньше. «Господи, как мало я его знаю! — пронеслось у нее в мыслях. — Но разве мало? Он же весь на виду. Вот он, большой, сильный, с нежным сердцем и доброй душой, друг Дмитрия, ее Дмитрия… Что сказать, что ответить? Потом, потом. Может быть. Тогда почему не сказать это «потом?» Она нашла в себе силы улыбнуться.

— Такт и честь здесь ни при чем. Ты задал мне лишний вопрос: друг ли я тебе? Как ты сам думаешь?

— Извини. Если бы не мой отъезд, мы говорили бы о другом или во всяком случае было бы время… Поверь, мне нелегко…

— Ты уверен, что говорили бы о другом?

— Не знаю… Нет, не уверен.

— Друг ты мой! Мне труднее. У тебя дети, а у меня теперь ничего нет… Никого нет. Я одна, понимаешь, одна!

Она готова была заплакать, и ее слова доставили Федору невыносимую горечь, почти страдание.

— Ты не одна. Неужели не видишь, не понимаешь?

— И вижу, и понимаю. Дружбы у нас не получилось, Федя. Успокоимся оба. Я буду ждать ваших писем. Обещай писать чаще.

Ребята не могут понять, почему с ними не едет тетя Таня и почему она плачет, обнимая их. Она может обнимать их когда угодно и сколько угодно, ведь им тоже этого хочется!

Федор был молчалив, и это молчание ему удавалось с трудом.

— Тетя Таня! Приезжайте, будем ждать.

— Я обязательно приеду… До свидания, мои маленькие друзья.

Она улыбнулась и впервые в этот день не отводила откровенного взгляда от Федора.

— До свидания, Федя!

— До свидания, Таня!

Еще минута. Он широко улыбнулся, слегка встряхнул руку Тани, и это был тот миг, когда для обоих все стало понятно, проще, откровеннее, и этот миг как бы вдохнул в них веру в будущее…

— Когда бы ни было, в любой час, в любую минуту, есть человек, нет, человеки, которые…

— Я знаю Федя… Не забуду.

Скрылся перрон. Замелькали столбы, огни. Маленький Гриша уткнулся носом в стекло и всхлипнул, все еще махая рукой. Старший сосредоточенно смотрел в ночь за окном. Федор курил…

Прошло уже сколько месяцев, а покоя нет. Он писал Тане о том, о чем не мог говорить раньше. Она отвечала ему сдержанно, когда речь шла о нем, и с отчаянной любовью, когда обращалась к детям. Она писала, что хочет видеть их и что это несправедливо не видеть тех, кто вернул ее к жизни, кто был с ней в самые тяжелые минуты и кого она полюбила…

Федор понимал ее. Жить без его детей Тане трудно, ей хочется быть с ними, но в то же время она знает, что он любит ее, и должна решить, будет ли она с ним. Тогда что же делать? И Федор решился на крайность. На его последнее письмо ответа долго нет. Откровенное письмо. Он не перечитывал его, когда отправлял, но хорошо помнит, что в нем сказал: он писал о своей любви. Она знает его. Он далеко не молод, и в его чувство она может поверить. Кажется, он писал еще: если она не решится приехать к нему, он приедет сам. Федор не делал упора на детей, это было бы не честно. Он не мог сказать определенно, но что-то подсказывало, что Таня не безразлично относится и к нему. Если бы не было этого «что-то», он не был бы так решителен в своих признаниях.

Ответа нет. Может быть, она много дней в рейсе? Или заболела? А может быть… Никаких «может быть»! Ее-то он хорошо знает. На полпути она не остановится. Дети хранят открытки и письма с рисунками к ним и не забывают. Иногда у него проскальзывает ревнивое чувство, тогда он беспощадно ругает себя. Говорят — дети легко привыкают к новым обстоятельствам и легко забывают свои привязанности, особенно в разлуке. Оказывается, не всегда так. Двух месяцев, проведенных с Таней, было достаточно, чтобы его ребята до сих пор помнили и ждали, именно ждали ее. Он не говорил им, что «мама Таня» (так дети стали звать ее) приедет, но не говорил, что и не приедет.