Рубеж - [49]

Опять, опять мысли греховные. Нельзя о таком думать, о том, что можно руку поднять на служителя Божья.

Тянется проповедь, в церкви горько пахнет потом, ладаном, свечным дымом. Говорят, на следующий год построят в деревне новую церковь, может, даже каменную. Но когда еще это будет, да и вообще, если подумать, не до церкви деревенским – им бы с урожаем разобраться, нынче земля плохо родит. Какие уж тут новые постройки, да еще каменные, даже вместо проповеди многие – это Юрка наверняка знал, услышал тут, подслушал там – с большей охотой отправились бы в поле, а то и домой, но не праздничать без дела, а хозяйством заниматься. Однако нельзя, отцы-инквизиторы завели новый порядок, и порядка этого велят держаться, а иначе грозят божественными карами.

Будто бог не сам решает, кого ему карать, а кого миловать. Словно он прислушивается к велениям отцов-инквизиторов.

Юрка вздрогнул так, что прижавшиеся к нему люди это почувствовали, принялись недоумевающее оглядываться.

Скорее, скорее эти мысли загнать глубоко-глубоко. От Бога их уже не спрячешь, так хотя бы остальные не поймут, в чем дело.

Поскорей бы уже конец, а то взялся отец Сергей сегодня про Иуду рассказывать. Вот и лезут в голову дурные мысли, вспоминается Ночь Очищения и все, что было после.

Тогда, после исповеди, осмелился Юрка задать отцу Андрею один вопрос. Всего один. И то – с трудом, еле языком шевеля, глаза опустив, словно и не человек вовсе, а та самая дрожащая тварь, права говорить не имеющая:

– Отче, скажите… Вот вы говорили… Иуда – он предатель, предал человека, которому говорил, что любит его. А потому проклят навеки и в Аду мучаться будет, и никогда не простится ему то злое дело… А я как же? Я ведь деда тоже любил?

Отец Андрей – священник с понятием. Другой, глядишь, такого умника как Юрка тотчас же отдал страже, без суда и следствия, подмахнул бы приказ своей отеческой подписью – и все, на костер раба Божья. Пусть отправляется на тот свет, там ему Господь Бог лучше разъяснит. Но отец Андрей выслушал внимательно, не перебивая, повздыхал вновь, а затем – неожиданно улыбнулся в бороду и сказал:

– Чудны вопросы твои, раб Божий. Ведь Иуда – он же Христа продал оттого, что дьявол заплатил ему. Христос – он ведь хороший, а дьявол – он ведь плохой. А скажи мне, милый мой, я плохой или хороший?

Вот так вопрос! Попробуй, ответь неправильно.

– Конечно, хороший! – само вырвалось у мальчишки.

– Ну вот, видишь! Разве поступок, совершенный ради хороших людей, может быть предательством? Ты, мой милый, дело сделал на благо общества. Запомни!

И отец Андрей назидательно поднял палец. И еще раз повторил:

– На благо общества!

Вроде легче стало после этого у Юрки на душе, хотя нет-нет, да заскребет что-то, маленькими коготками поцарапает – а потом снова угомонится. Ведь действительно на благо общества, потому что священники затем собрали народ и рассказали: мол, старики задумали злое дело, хотели запретить людям в церковь ходить и Богу молиться. Оттого и пришлось устроить Ночь Очищения, когда Бог руками слуг Своих отделил агнцев от козлищ.

Хотя что-то тут не складывается, ведь дед говорил, что каждый, кто хочет, может Богу молиться – лишь бы силой это делать не заставляли. Вроде бы никому он ничего не запрещал, но, может быть, отцу Андрею виднее?

Еще отец Андрей разрешил не звать его «отцом-инквизитором». По крайней мере, не вспоминает теперь Юрка, всякий раз обращаясь к отцу Андрею, о том, как священник все же сжег на костре мертвое тело Афанасия Петровича, сказав, что даже мертвые, вероотступники и богохульники обязаны гореть. Тела их сгорят на земле, а душам суждено пылать в Аду.

Когда Юрка вышел с проповеди, день уже был в разгаре. По – летнему красное солнце поднималось над верхушками скал, тех самых, куда пытался уйти дед, жгучие лучи заставляли прятаться в тень. Время-то идет, а еще столько нужно переделать – отец Андрей, конечно, порой добрый и понимающий, но чаще, если работа в срок не сделана, как возьмет хворостину, и давай вразумлять.

И поэтому Юрка не очень обрадовался, когда дорогу ему преградили двое парней лет шестнадцати, и один из них, тот, что повыше, в поношенной выбеленной солнцем рубахе, спросил:

– Это ты – внук Афанасия Петровича?

– Ну я, – буркнул Юрка. – Чего надо? Не видите, тороплюсь.

– Не видим, – сказал второй, по случаю жары, видимо, одетый в одни черные трусы, весь коричневый от загара. – Торопятся не так, по себе знаю. Ничего, подождет немного твой отец Андрей, ничего с ним не случится. Идем с нами.

– Зачем это? – насторожился Юрка.

– Надо. Дело есть. Да не бойся ты, никто тебе ничего плохого не сделает.

Ну, в этом Юрка и не сомневался. Он со всеми жителями деревни не знаком, жителей тех, говорят, без малого восемь сотен. Зато все, наверное, знают, что именно этот пацан – мальчик на побегушках самого отца Андрея, деревенского отца-инквизитора.

Парни повели Юрку куда-то на окраину деревни, шли, сворачивая с одной узкой улочки на другую, вдоль покосившихся щелястых заборов, низеньких, утонувших в земле домиков, больше порой напоминавших землянки. Изредка на них взбрехивали собаки, но такое случалось нечасто – собак было мало, большинство тех, что пережили Взрывы, одичали, ушли в леса, к выжившим волкам, спаривались там, давали потомство, растили его – в общем, тоже пытались выжить, по-своему, без людей.