Розыск продолжать - [15]

— А вам что досталось: словечко или колечко?

— А вот это милиции не касается. Поели-попили? Ну, а мне спать пора.

Я сразу вскочил, пробормотал «спасибо» и пошел к дверям. Но остановился, потому что девушка спросила сердито:

— Чего же не интересуетесь-то?

— Чем не интересуюсь?

— Ведь не ради же вчерашних щей девушку навещали? Ну так можете не волноваться: на работу я оформилась. Завтра с утра выхожу, так что вычеркните меня из вашего списка и — приветик. И забудьте адресок, тут теперь две труженицы проживают, так-то вот.

С этими словами она подошла к большой никелированной кровати и демонстративно вытащила из-под нее коврик, подчеркивая, что вот-вот уляжется спать и что мне пора уходить. А я смотрел на коврик и не двигался с места. Не мог двинуться: коврик оказался меховым. Из старого вытертого снежно-белого кролика.

— Вы шапку Пухова видели? — тихо спросил я. — В крови кролик был. Потому что именно в него и целились.

— В него?.. — Она закрыла лицо руками, видно, представив себе, как выглядела эта шапка после выстрела.

— Вы пришили Володе Пухову заплатку? Когда? И кто просил пришить?

— Просил сам Вовочка, — вздохнула Вера и вытерла слезы. — Когда? Осенью еще, до морозов. Принес шапку, говорит: дует мне...

Она задохнулась слезами, вновь закрыла лицо. Вздохнула, горько покачала головой.

— Вовочку жалко? — тихо спросил я. — Помните, он у вас «хрустик» просил. За что?

— Сказал, где Милорд меня ждать будет.

— На Центральном телеграфе в семь вечера?

— Все-то вы знаете. Даже неинтересно.

— Встретились?

— И расстались, — она невесело усмехнулась. — Он как Люську увидел, так на меня ноль внимания. Ну, пожалуйста, ради бога! А та расфуфырилась, юбкой завертела — глядеть противно. Только зря все.

— Зря? Что зря?

— Отвалил. — Вера махнула рукой. — Две ночки рядышком погрелся — и ищи теперь! Люська мне даже телеграмму отбила: не у тебя ли он...

— Вот тогда-то вы в Москву и помчались, — догадливо сказал я. — Где искали Милорда?

— Никого я не искала, я эту дуру утешала, — вздохнула Вера. — Я же говорю: гастролер. Кому — словечко, кому — колечко. Больше нет вопросов у милиции? Тогда, как говорится, пока-пока.

Девушка помахала рукой и закрыла за мною дверь. Было это сделано в момент неподходящий: разговор складывался легко, я готовился, между прочим, узнать, что Вере известно о матрацной истории, нет ли у Юрия значка мастера спорта и канадской куртки, не хвастался ли он своей стрельбой, как он выглядит, наконец. Но дверь захлопнулась, слышно было, как рыдает за нею Вера, и тут уж стало не до вопросов. Да и время было уже поздним; я решил дождаться следующей встречи, а пока пошел спать.

Вырабатывание характера продолжалось, и на следующий день я вновь оказался первым в родимом отделении милиции. А следом вошел Сорокопут.

— Болезнь тебе отменяю, — с торжеством объявил он. — Вчера сверху звонили: взяли они убийцу Пухова. Глупое, понимаешь, дело: караульный с проходящего эшелона бабахнул. Показалось ему, дураку, будто лезет кто-то на охраняемый им вагон, он и пальнул. И точненько...

— А пятьдесят семь метров? — тихо перебил я. — Тело-то ведь обнаружено именно на этом расстоянии от полотна. Что же его, тело-то Пухова, выстрелом отбросило от охраняемого вагона, что ли?

— Не усложняй! — закричал начальник. — У караульного карабин со свежим нагаром, патрона в магазине недостает, свидетели имеются и добровольное признание. Какого еще рожна тебе надо, Минин? Мало тебе, да?

— Мало, — я очень, помню, разозлился тогда. — Мне пятидесяти метров не хватает больше всех добровольных признаний.

— Все! Дело закрыто, приступай к своим обязанностям, младший лейтенант. — Старший лейтенант сказал это уже, правда, без всякого торжества в голосе. — И без самодеятельности у меня, понял?

— Есть. — Я пошел к дверям, постоял, вернулся к столу и тихо сказал: — По убийце они стреляли, караульные со свидетелями, это вы понимаете? Стреляли да промазали, а он спрыгнул и ушел. И все довольны: и бдительный караульный, и свидетели, и областная милиция. «Дело об убийстве» закрыли, кто за дурачка-то заступится, когда у него никого нет, кроме больной матери-подсобницы? И вы тоже довольны: мокрое дело с отделения сняли. Но знаете, кто больше всех доволен? Тот, кто Вовку убил, Веру Звонареву обманул и у Люськи два раза ночевал, а потом в Москве растворился: ищи его теперь, когда убийцу героически сцапали с карабином в руке. Уцепили мысль?

Я громил версию, которая устраивала Сорокопута как начальника отделения и не устраивала как недавнего и весьма опытного оперативника. От такого раздвоения он помолчал, похмурился, но в конце концов сделал привычную, годами отработанную стойку на новое имя:

— Какая еще Люська?

— Людмила Ивановна Мызина, кассирша в сберкассе...

— Кассирша?..

Возникла пауза, во время которой я вдруг сел, а старший лейтенант встал. Походил по тесному, жарко натопленному кабинетику с подслеповатым деревенским окошком, подумал.

— С караульным, конечно, туфта, ты прав, Минин, но туфта удобная, и за нее зубами держаться будут. А тут, понимаешь, матрацы, кассирши, сберкассы: уцепил мысль? Ну и болей еще дня три и все — вокруг кассы. Вальсом, понимаешь, вальсом! Уцепил мысль? Крой, Минин!