Розыск продолжать - [14]

— Пришли, — сказал он. — Вот это факт, а не реклама. Специально знакомить не буду, ты и так ее вычислишь.

Он вошел в сберегательную кассу, где не было ни одного посетителя, а за барьером изнывали четверо сотрудниц. Они весело обрадовались участковому, называли его по имени и отчеству, шутили и смеялись, но я не вслушивался. Я всматривался в аккуратно подкрашенную молодую женщину, сидевшую в отдельном застекленном отсеке с надписью «КАССА». Была она недурна, следила за собой, стремилась нравиться, но я никак не мог понять, почему же все-таки тот Юрий променял Веру на нее. Здесь что-то для меня не сходилось, не укладывалось в логику, и я честно сказал о своих сомнениях участковому, когда возвращались.

— Чудак человек, так Людмила Ивановна — женщина натуральная, — покровительственно улыбнулся лейтенант. — А твоя... Вера, говоришь? Так ей же восемнадцать, так? Пигалица, считай. Да еще учти: дома у пигалицы — мама, здесь — тетка, а у Людмилы — отдельная комната, хоть и в коммуналке. А насчет того, кто ее посещает, и нет ли среди них какого Юрия, я проверю. И насчет Веры тоже можешь не сомневаться.

Московская поездка практически ничего не дала, но я доволен был уже тем, что втянул в свое собственное расследование солидного и знающего человека. Теперь за Сокольники, тетку Полину, Веру и натуральную женщину Людмилу Ивановну можно было не беспокоиться. Можно было подумать об иных вариантах, проверить другие направления, и на обратном пути я прикидывал, как поступать далее. В Москве я захлопотался, не перекусил, а в электричке промерз и, сойдя на своей платформе, вдруг озорно решил, что пойду прямиком к Звонаревым и попрошу тарелку щей. Не столовских, которые я хлебал все эти годы, а тех, детских, домашних, почти уж и позабытых. И подивившись собственной наглости, пошел-таки в дом на Жданова, три. Не только за тарелкой щей — щами я сам от себя прикрывался, — очень уж я хотел понять, как можно променять краснощекую Верочку на смазливую, крашеную и такую немолодую блондинку.

Дверь открыла Вера. Я настолько не ожидал этого, что растерялся, неестественно похохотал и радостно брякнул:

— А ведь я к вам!

— Мамы дома нет, — все еще стоя на пороге, сухо пояснила Вера. — Приходите завтра.

— Ну и хорошо, что нет. Мне вы нужны.

— Зачем?

— Я лицо официальное, а вы меня на пороге держите.

Девушка неохотно посторонилась. Я прошел в маленькую прихожую, снял бушлат, вытер сапоги. Я ждал, что меня пригласят пройти, но Вера молчала, и я прошел в комнату самостоятельно. Но без разрешения все же не уселся, а топтался в ожидании и оглядывался.

Комната была небольшой, тесно заставленной старой случайной мебелью. В нее же выходило и кафельное зеркало печи, от него несло теплом, а от комнаты — уютом, и я, голодный и продрогший, настолько осовел, что в ответ на молчаливый жест Веры присаживаться спросил:

— А щец у вас не найдется?

Вера молча вышла. Я сел к столу, мысленно проклиная себя за бесцеремонность, но — если уж начистоту — проклиная весело, потому что мне было хорошо. Настолько, что я уж и не думал ни об убийстве, ни о Юрии, ни о таинственном Милоре: я просто отдыхал всем своим нахолодавшим существом.

Вера принесла миску квашеной капусты, хлеб. Отогнула угол ковровой скатерти, под которой оказалась потертая клеенка, поставила хлеб и капусту. Потом опять исчезла и вернулась с полной тарелкой горячих — прямо из печи — щей. Я облегченно вздохнул и схватил ложку; Вера не села к столу, а отошла к дверям и прислонилась к косяку. И молча ждала, когда незваный гость съест все, что она принесла.

— Отбивных нет. Кончились. Уж извините.

— Это вы меня, — расслабленно и невразумительно сказал я. — За восемь лет первый раз домашнего поел.

— За этим и шли?

— За этим стоит. — Я улыбнулся, но она оставалась серьезной и неприветливой. — В Москве весь день проторчал.

Я замолчал, и не зря. Вера оттолкнулась от косяка, шагнула к столу и села напротив, с настороженным ожиданием (так мне показалось) глядя на меня. И несмотря на некоторую размягченность, вызванную щами, теплом и серыми глазами, я сумел собраться и продолжил как можно безразличнее:

— Гармошка их интересовала.

— Почему?

Не спросила, ни кого это «их», ни какая гармошка. Я понял, что беспокоит ее сейчас только то, чего она не знает: следовательно, о гармошке она знала все. И чья она, эта гармошка, и кто подарил...

— Так ведь немецкая гармошка-то, — специально подчеркнул я. — Немецкая губная гармошка, а таких в магазинах не продают. Разве что в комиссионных.

— Господи, да подарили ему! — неожиданно с раздражением вырвалось у Веры.

— Это Вовочке-то? Дорогой подарочек. Кто же это, интересно, расщедрился?

— Кто? Милорд, вот кто, — с вызовом пояснила она.

Тут меня сразу бросило в жар: «Милорд, сказала она?..» Я ведь мог и ослышаться, а потому переспросил:

— Как вы сказали?

— Милорд, — ясно выговорила девушка. — Он требовал, чтобы Вовочка его Милордом величал.

— Да кто он-то?

— Был тут один... гастролер, — она недобро усмехнулась и встала. — Кому — колечко, кому — словечко, кому — гармошку...

Вера злилась и расстраивалась одновременно: как ни молод я тогда был, а это двойственное отношение ощутил. Догадался и о причине: девичье увлечение уже перемешалось с женской обидой, но борьба в душе Верочки еще не закончилась. Я почувствовал эту борьбу, из которой вытекал единственный вывод: Милорд и Юрий были единым существом, «гастролером», как обозначила Вера. А гастролер — это вроде как артист: приехал, дал концерт и исчез. И Вера после этого «ревмя ревела», как сказала мать. Милорд, Юрий, превратившийся в косноязычных устах Вовочки в Милора...