Розы в ноябре - [18]

— Я это все уже видел. И замечания мои товарищу Гуркову известны. Он что, с ними не согласен?

— Я не согласна!

— Почему?

— Это талантливо! Остальное — не существенно!

На меня смотрят, как на ребенка, собирающегося поиграть со спичками. Ко мне снисходят:

— Хорошо, я могу обосновать. Наша задача — изготовлять сувениры для украшения быта. Что есть сувенир? Память о местах, где человек побывал, символ времени, если хотите. И очень хорошо, если в то же время вещь утилитарная! Это у нас очень поощряется, потому лучше берут. Скажем, не просто модель Гур-Эмира, а, в то же время, настольная лампа-ночник. Или гитарист-пробочник. А взять гурковские вещи? Для быта никакой пользы, разве что настольное украшение или чтоб проем в шкафу-стенке заполнить. Предлагал я ему резать сувенирные шашки, шахматы. Шашки отказался — плоско. Насчет шахмат — в такую тонкость ударился, что я просто ахнул. Кто у нас их будет тиражировать? Мастеров такой квалификации, чтоб делали резьбу «на проем», у нас раз-два и обчелся. Еще были ему предложения — закладки для книг делать, ножи, для резания бумаги. Не увлекся нашими наметками, а свое опять дал такое, что в серию не пустишь.

— Скажите, а это обязательно — в серию пускать?

— А как же? Иначе нерентабельно. Мы — предприятие, между прочим, и план у нас есть, и отчетность тоже…

Предприятие. Сувенирная промышленность. Проблемы индустрии сувениров.

Есть в этих словосочетаниях какая-то неслаженность, «Не клемматит», — как сказали бы мои ученики: у каждого поколения свой жаргон.

А сегодня у меня праздник: в центральной газете появилась статья Грини Желиховского. С упоением, повторяю самые ударные фразы: «Красоту не отштампуешь». «Ценность сувенира и цену его отождествлять не стоит». «Творчество — не повтор сотворенного». «Некоторые руководители предприятий, основанных на художественных народных промыслах, стремятся выпускать свои изделия миллионными сериями, что ведет к утрате специфичности и снижению эстетического уровня…»

Все верно, Гриня, и ты, как был, так и есть — молодец. «Заряжен вашей темой», — писал ты мне.

В моей сумке — газета со статьей Желиховского и еще кое-что. С этим багажом — увереннее нахожу дорогу к референту Союза художников.

Референт оказывается референтшей. Женщина. Не то чтоб очень молодая, но несколько излишне, на мой взгляд, моложавая. Лицо ее, во всяком случае, имеет прямое отношение к искусству живописи.

Впрочем, это я так, ощетинилась заранее, побегавши по инстанциям.

В который раз — с неприятной для себя гладкостью — излагаю дело.

В ответ — говорится полуутвердительно:

— Не член Союза? Разумеется, я бы знала… Если б он был прикладник по образованию, это упростило бы дело…

— Дело вовсе непросто.

— Это я уже уяснила… Если б он был хранителем традиций, представителем династии народных мастеров…

— У каждой династии есть основатель, — говорю я чуточку резче, чем требуется, и протягиваю газету со статьей.

— Читано, читано, — вздыхает референтша. — И все же — что мы тут можем сделать практически?

Я могу сделать практически только одно — выгружаю из сумки «чудиков».

Немало труда стоило собрать все это — через бывших выпускников, их родных и знакомых, через знакомых их знакомых…

Вот это было подарено мне. Пожалуй, лучшая композиция Марка — «Маугли и Багира». Мальчик, прильнувший к пантере. Струящиеся извивы ее тела, сдержанная, в упругости мускулов, жестокая и коварная сила, покорившаяся тонкой руке ребенка. И оба они — как воплощенная мечта не о власти над природой — о слиянии с ней.

А эту — с нытьем и неохотой, под два честных слова — выдала Динка-Огонек: «Это же я, понимаете, я, может, с этого я и началась как личность!»

…Девочка на камне, у моря, застигнутая думой, мечтой. Взлет волос, подхваченных ветром. Набегающие гребешки волн у самых ног. В ломкой пластике — ожидание, обещанье завтрашней красоты…

— Чувство ритма у него есть, — говорит моя собеседница. Длинные пальцы с перламутровым лаком на ногтях бережно прикасаются к фигуркам. — Малая пластика… В ней улыбка, безудержность воображения, тихая песенка доброты… Без нее — даже продуманный интерьер жесток, сух и безличен…

Женщина уже не кажется мне только моложавой. Глаза блестят молодо — тут грим ни при чем.

— Знаете, — эти блестящие глаза устремляются на меня, — он мог бы работать сам, по договорам с Худфондом. Есть такая возможность. Пусть сходит…

— Не пойдет, — поспешно говорю я. — Характер…

Она кивает понимающе.

— Хорошо. Я скажу, к нему придут… И еще: в недалеком будущем предстоит Всесоюзная выставка народных талантов. Надо отобрать работы. Скоро будет работать комиссия. И я напишу о нем. Дайте мне адрес…

Этот адрес уже многим известен. И сюда, я знаю, должна была недавно прийти небольшая, но довольно весомая посылочка. Гриня написал мне: «Ну, зачем он в доме — моржовый клык? Память, конечно, да ведь „полярку“ и так не забудешь. А Марк такое может из него сотворить, что музеи драться начнут: мне, мне! Так что — посылаю днями…»

И мне — к этому адресу — дорога привычна, исхожена.

Все тот же сквер, только осенний уже. Еще не производит впечатления квартиры, из которой вынесли всю мебель перед ремонтом, как бывает поздней осенью, когда все оголится, и в аллеях заметно прибавилось света. Смолкло в высоких, шуршащих кронах стеклянное чиликанье дроздов.